Так она бормотала, едва волоча ноги.

– Так-с… Как же ты выглядел, верный наш матрос, когда открыл канистру? Искренне разозлился или хорошо сыграл? Я должна, просто обязана подозревать всех. И комиссара. И тебя. Да и себя тоже. Неосторожно ляпнула где-то кому-то. Нет, вроде ничего такого не было. Значит, матрос? Матрос?.. – последние слова она произнесла шёпотом и остановилась.

Больше всего на свете хочется одного – сесть. Ещё лучше – лечь прямо здесь, на берегу или, пожалуй, вон на той полянке, под кустом боярышника. Лечь, закрыть глаза. И пропади пропадом весь белый свет, только бы крутого, прямо с огня, даже пустого кипятку…

Она брела, глядя в землю и пятками оставляя на песке длинные полосы следов.

– Так-так, – остановилась. – А это что там виднеется? Это, мадам, мост. Хороший деревянный мост через речку. Под ним можно лечь – прекрасная крыша над головой. Дождь, снег – нипочём… Можно заснуть под мостом и проспать до зимы. Только бы лечь… – шептала она потрескавшимися губами и брела дальше.

– Ну, вот и добралась…

Она присела под мостом, привалилась спиной к деревянному быку, вбитому в песок, закрыла глаза и тут испуганно открыла. Останется здесь – пропадет. Нужно где-нибудь разыскать постель, теплое одеяло. Кружку крутого кипятку. В него можно бросить несколько цветков липы.

– И три чайные ложки коньяка. Как тогда, когда меня арестовал комиссар Яковлев, страшный чекист. И сама любезность с маузером и в кожанке. Просижу еще минуту, иначе просто помру. И никто не узнает и не пожалеет. Приползет крыса желтозубая и станет грызть меня. Нет, она же питается только священными цветками лотоса от йога Рамачараки. Или нет? Водяными орехами она питается. Сейчас выползем на тракт, а там подумаем, откуда желтозубая негодяйка берет водяные орехи и какие они…

Чтобы выйти на дорогу, предстояло невозможное: подняться по тропинке из-под моста на косогор. А там кто-нибудь Новосильцеву увидит. И раздует самовар. Только бы не Зайчек. Матрос и комиссар её, конечно, ищут повсюду, с ног сбились, а она – вот она. Как ни в чем не бывало.

Спазм сдавил горло. Слёзы сами полились. Неожиданно Новосильцева испытала облегчение.

– Так вот зачем бабам слезы, – всхлипнула она и вытерла глаза. – Душу омыть и освободиться от боли. Повезло, что я не мужчина… Ну, вперед!

И поползла вверх по тропинке, хватаясь за землю, за толстые корни каких-то деревьев.

Один корень оторвался, другая рука скользнула, и Новосильцева поползла вниз. Остановилась у кромки воды. Перевела дух и принялась карабкаться снова. Наконец добралась до края косогора и упала на землю грудью.

Отойдя немного, села на траву, лечь не решилась – точно знала, что не встанет.

И вдруг вспомнила, что у неё на руке должны быть любимые швейцарские часики. И обрадовалась: на месте они, идут прилежно, показывают четыре часа пополудни. Потом долго, страдая до боли, рассматривала свежую дыру на правом чулке, на колене. Вздохнула, утешая себя: «Скоро новые куплю. В Париже. Пятьдесят пар сразу. Но сначала на тракт».

Медленно пересекла широкую грунтовую дорогу, по которой ветер гонял тонкую желтую пыль. И села на траву у обочины, в тени огромной лиственницы.

– Что же… Справилась. Так будет и завтра, и всегда.

Глянув на часы, она обнаружила, что прошло двадцать минут. Надо идти.

Она с трудом поднялась, но едва прошла пять шагов, как её насквозь пронзила страшная боль в животе. Новосильцева тонко вскрикнула, словно цыпленок под ножом, оседая на землю. Обморочная тьма накрыла собой и её, и боль в животе.

Очнувшись, почувствовала легкий холодок на висках, в лицо брызнул дождик – тонкий и мягкий. Потом услышала топот копыт, скрип тележных колёс, ощутила острый запах лошадиного пота и свежего сена.