Она открыла глаза и увидела, что на нее в упор смотрят чужие глаза – серые, прищуренные, под седыми бровями, озабоченно сдвинутыми. Ниже толстый нос с кустиками седой шерсти в каждой ноздре, еще ниже – широкая, лопатой, крестьянская борода, черная, блестящая, тронутая сединой.

Мужик брызнул ей в лицо воды из глиняной кружки и сказал:

– Вот и слава Господу, пообмогнулась… Слышишь меня, барышня? Видишь?

Проглотив комок в горле, Новосильцева кивнула. Где-то она уже видела этого мужика, и, кажется, недавно.

– Чегось ты здесь, барышня? – спросил он.

Теперь Новосильцева разглядела и высокую суконную шляпу на голове крестьянина и вздрогнула: это был тот самый старовер-начётник, у которого Яковлев спрашивал дорогу. Уже тогда мужик Новосильцевой очень не понравился, а сейчас она и вовсе испугалась.

– Что ты здесь? – повторил мужик. – Почему-от сама? Где твои? Куда подевались?

Она молчала, продолжая мелко дрожать.

– Да не робей ты, не съем, чай, – усмехнулся крестьянин. – Попьёшь?

Он поднес кружку к её губам, она сделала несколько глотков тепловатой воды.

– Бросили тебя одну? – снова спросил мужик. – А если чехи? Такую зазнобистую не упустят.

– Не знаю… – прошептала она.

Мужик вышел на дорогу, глянул направо, налево – ничего не увидел. К нему сзади подошла лошадь и толкнула хозяина мордой в спину.

– Погодь чуток, Мушка, – сказал крестьянин и погладил лошадь по нежному розовому храпу. – В сей же час пойдем.

Ответ Мушке явно не понравился и лошадь, задрав хвост, вывалила на дорогу несколько жёлто-зелёных яблок. От них пошёл пар.

Мужик снял шляпу, вытер ладонью лысину и вернулся к Новосильцевой. Оглядел её, задержавшись взглядом на дыре в чулке, покачал головой.

– Да тебя обидел кто? – тихо спросил он.

Она всхлипнула и кивнула, вытерев ладошкой слезы.

– Господи, – сказал крестьянин и глянул на небо. – Покарай злодеев по твоей правде, если люди не смогут.

Он снова глянул на её ноги:

– Неужто покалечили? – и потянул носом.

Теперь и она ощутила отвратительный запах – запах гнилой крови. По ногам потекло что-то тёплое.

– Мне плохо, отец, – еле выговорила Новосильцева. – Я сейчас умру.

– Да что-от ты выдумала! – всполошился крестьянин. – И не посмей! Погодь, потерпи, свезу тебя к себе, баба моя тебя поправит, у ней вся деревня лечится.

Он осторожно поднял Новосильцеву и бережно уложил в телегу на сено. Порылся в углу, выкопал из сена кусок белого полотна, свернул.

– Ты вот что… На меня не гляди. Возьми, – он протянул ей клубок. – Положи себе… А то ж истечёшь-от, пока доберёмся.

Мужик отвернулся, взял в руки вожжи, а Новосильцева расстегнула вверх юбку, приспустила панталоны, собираясь положить клубок между ног. И тут страшная боль снова пронзила ее – теперь в самом низу живота. Она крикнула – отчаянно, с надрывом. Лошадь испуганно всхрапнула и дернула телегу, мужик натянул вожжи, оглянулся, потом хлестнул ими лошадь.

ЖЁЛТЫЙ мягкий свет.

Тёплый и нежный. Льётся, просачивается сквозь веки.

Точно трепетный огонёк восковой свечки в церкви. Или на рождественской ёлке – из еловых лап истекает сладко-морозный запах, даже одежда пахнет Рождеством, хвойной свежестью, восторгом и немного тайной. Так пахнет детское счастье.

Никак не открыть веки. Даже не шевельнуть. Но свет всё равно сквозь них проникает и становится всё ярче.

Вслед за светом пришли звуки.

Где-то близко фыркнула и глухо переступила копытами лошадь.

Заквохтала курица – недовольно, с раздражением. Явно ищет место, чтоб снести яйцо без свидетелей.

Хрипло ей ответил сердитый хор гусей.

Чему-то удивляясь, тоненько заблеял ягнёнок.