– Чехи, говорите… Они – да, могут. А – будь что будет! – махнул рукой обер. – Сделаем так. Я вас пропущу. Но не выпущу, покуда не придет хозяин и вас признает. И не обессудьте, ежели придется вас высадить и сдать жандарму.

– Не придется, – повеселела Новосильцева. – Я не мошенница и не воровка. Верьте мне, – в последние слова она вложила всю силу убедительности, и обер сдался.

– Ну, проходите, – сказал обречённо.

Войдя в вагон, Новосильцева убедилась, что чудеса продолжаются: она ступила на толстую, чисто подметенную ковровую дорожку. И пахло здесь не удушливой вонью солдатских портянок, махорки и самогона. Как и десять лет назад в таких вагонах, в воздухе стоял благородный хвойный аромат: проводники регулярно распыляли в вагоне специальный освежитель. И под раскаленной медной крышей вагона не изнуряющий жар, а прохлада. По-комариному, едва слышно, зудели вентиляторы от вагонной электростанции.

Стены вагона обиты тисненой темно-коричневой кожей, прекрасно сохранившейся. Здесь ни разу не побывали грабители, дезертиры, чехи, партизаны и разбойники всех цветов – красные, белые, зеленые. Словно вагон прошел по границе реального мира и тот нисколько его не задел.

– Ваше, – кондуктор остановился у двери. – Пожалуйте ключ, – он взял у Новосильцевой ключ и отпер купе. – Милости прошу, – и отдал ключ.

Она переступила порог: и здесь не сказка про Золушку. Всё настоящее. Кожаные стены купе, как и в коридоре, отливают благородным ореховым оттенком. Мягкий диван, темно-синего бархата, шириной чуть ли не с железнодорожную платформу. Спинка дивана откидывается и превращается в верхнюю полку, к ней ведет лесенка. Напротив дивана – такое же бархатное темно-синее кресло. Столик у окна покрыт белой тугой скатертью. Настольная электрическая лампа с розовым абажуром. У изголовья дивана и верхней полки – ночные светильники в форме двух белых тюльпанов.

Она с размаху уселась на диван и с удовольствием подпрыгнула два раза. Закрыла глаза – не диван, а спасательный плот среди обломков крушения.

– Вы еще здесь? – она словно очнулась и впервые обнаружила рядом обер-кондуктора. – Благодарю, братец, ты свободен, – велела по-хозяйски.

Обер приложил ладонь к фуражке, но отчего-то медлил.

– Ах, постой, сейчас… – спохватилась Новосильцева.

Достала из кофра ридикюль, вытащила две тысячных купюры «сибирками».

– Получи за труды, любезный.

– И вы благодарствуйте, – почтительно ответил обер. Сложил купюры пополам, и они словно сами нырнули ему под полу кителя: там у всех кондукторов и даже ревизоров всегда имеется потайной карман для чаевых и незаконных денег от безбилетников.

Заперевшись, Новосильцева достала из-под подвязки чулка браунинг и бросила на диван. Разделась, накрыла его платьем и фартуком. Сняла туфли и чулки и осталась босиком. Достала из кофра легкие восточные шаровары, подарок Марии, летнюю блузку, быстро оделась.

Открыла туалет – вода есть, смыв работает. Над умывальником два сверкающих медных крана с табличками под каждым: «хол» и «гор». И что удивительно, нет двери в соседнее купе.

Заглянула в багажный чулан. В углу обнаружился хорошо смазанный ручной льюис со снаряжённым диском на 92 патрона. В другом углу – снайперская винтовка ли-энфильд с оптическим прицелом, новейшая. «Однако, чудо как хороши письменные принадлежности у иностранного корреспондента!» – успела подумать она, когда раздался легкий толчок, потом другой. Заскрипели, потом зашипели отпущенные пневматические тормоза.

– Крути, Гаврила! – заревели по-русски в теплушках чехи.

Поезд плавно, почти бесшумно тронулся с места. Паровоз рявкнул, прогоняя всех с дороги, и мягко и легко стал набирать скорость. Вагон, шестиосный, повышенного комфорта, полетел, словно по воздуху. Где же Грондейс?