Прозвучало с неожиданной прямотой. Еще один подводный камень супружества: раньше Дэвид не рискнул бы в таком тоне говорить, а теперь пожалуйста.

– Мэрилин, ты совсем… в смысле, нельзя засыпать в помещении со свежепокрашенными стенами – они токсины выделяют. И мы вообще перекраску не обсуждали! Мне казалось, такие вещи мы будем решать вместе.

– А тебе что, не нравится?

– Дело не в этом. Я за тебя беспокоюсь. В последнее время ты чем-то несколько… гм… удручена, милая.

– Господи!

– Я тебя просто не узнаю, – продолжал Дэвид. – Такое вытворить…

– Я ведь не напалмом стены обработала, в конце-то концов! Я хотела что-то полезное сделать. Дом этот гадкий привести в божеский вид.

– С каких это пор дом – гадкий?!

– Дэвид, ты просто днем дома не бываешь. А когда и бываешь, не замечаешь, что кухня того же оттенка, что стены в палате для умалишенных. То есть была, пока я за дело не взялась. Я думала, ты обрадуешься. Я даже цвет не просто так выбрала, а потому, что на нашей свадьбе ты был в голубом галстуке. А ты одним озабочен – почему без спросу. Для этого я с тобой жизнь связала? Чтобы стать жертвой мужского шовинизма?

– Что ты такое говоришь? – Он обиделся, причем сильно. – Я тебя о самочувствии спрашиваю. Твое поведение не совсем адекватно, и я обязан о тебе позаботиться. Не думал, что заботу ты воспримешь как оскорбление, а к самому факту, что я мужчина, твой муж, прицепишь словечко «шовинизм».

– То есть о причинах неадекватности ты не догадываешься? А кто меня привез в эту дыру, кто меня запер в этом кукольном домике – занимайся, мол, хозяйством, обеспечивай быт? Сам-то ты работаешь, с людьми общаешься, пользу приносишь, а со мной совсем не бываешь!

– По-твоему, я тебя специально избегаю? Господи боже мой! Что за бред?

– Значит, я уже и рехнулась. Чудненько.

Мэрилин встала, открыла дверь. Проходя мимо кухни, критически оглядела свою работу. Завтра надо будет вторым слоем стены покрыть. Достала бутылку вина. Дрянь штопор у них, дешевка, никак не впихивается в пробку.

– Опять за старое? Напиться и забыться? – крикнул с крыльца Дэвид.

– Не напиться, а употребить один бокал. Потому что моя жизнь – сплошная тоска, мой муж в мою сторону даже не глядит. Я живу в айовистой Айове, насчет которой меня не предупреждали, что она… что она до такой степени… среднезападная! – Вина Мэрилин налила от души; ставя бокал, силу не рассчитала. Мерло расплескалось, закапало со столешницы, будто кровь, на пол, устеленный полиэтиленовой пленкой.

– Ты сама согласилась. Чего ты теперь от меня хочешь? Чтоб я прощения попросил? Хорошо. Прости, дорогая Мэрилин, за то, что я тебя предупреждал, какова жизнь в среднезападной айовистой Айове, а ты все равно разочарована, твою мать! Ну? Хватит или мне и дальше каяться? В каких конкретно выражениях?

– Не знаю. – Мэрилин дышала натужно, бокал сжимала крепко, рискуя раздавить стекло. – Раньше ты на меня не кричал.

– Я и сейчас не кричу, – сказал Дэвид. И это была чистая правда.

Позднее Мэрилин невольно ассоциировала зачатие Венди с их первой ссорой, с упрямым, ребяческим своим решением не пользоваться колпачком. («Я на полшага вперед не вижу? Ладно же, Дэвид, ладно же!») Логичным казалось уравновесить Венди с двумя событиями – взрослением Мэрилин, к которому она шла извилистой тропой, и с первым случаем, когда Дэвид выругался в ее адрес («Твою мать!»). Впрочем, через годы, в тот или иной из более благополучных периодов, Венди символизировала для Мэрилин еще и форму любви к мужу – самую примитивную, если не сказать первобытную. Ибо той ночью, слишком измотанные для чего бы то ни было, они с Дэвидом в очередной раз нашли утешение друг в друге.