– Один хрен – Речь Посполитая! – мудрствовал Николаенко. – Пшичики.

– Какая Речь? – тихо возмутился эрудированный Ромашин. – Латвия – это скорее Ливония.

– А вот вы украинцы – с боку-припёку! – сопротивлялся Римантас. – Поселились с краю, – вот и получилась У-края-ина!

– Сам ты – крайний, прибалт! – засопел от злости Николаенко.

– Националист! – возмутился Римантас, отступая спиной к выходу из гостиной.

– Это я-то националист?! – нагревался для серьёзной ссоры Николаенко.

– Хватит вам орать, фашисты! Орут и орут… спасу нет, – простонал из-за шторины проснувшийся Блюменкранц, устраиваясь удобнее, жалобно поскрипел пружинами раскладушки.

На это неожиданное заявление терпеливого еврея ни прибалт, ни хохол от усталости после бессонной ночи не нашлись что ответить. Услышав мирное сопение доктора, Римантас первым, не прощаясь, покинул гостеприимный дом.

Капитан Николаенко сдёрнул китель со спинки стула, сохраняя достоинство морского офицера, не спеша, вышел из гостиной. За ним громко захлопнулась дверь, затем грохнула железная дверца ворот.

– Девочек разбудит, скотина, – негромко проворчал Блюменкранц из своего брезентового ложа. Никто его не услышал. Ромашин выстукивал на пишущей машинке первые строки своей новой повести:

«В розовом спортивном костюмчике Руся бежала вдоль пенной кромки моря…»

Неожиданно над писателем навис Римантас, громко прочитал текст:

– Ожидание любви? Банально! – иронично заявил он.

Ромашин вздрогнул от неожиданного возвращения ювелира.

– Сначала было лучше название – «Приказано жить!». «Последний звонок» – тоже было неплохо, – сказал Римантас.

– Зачем вернулся, тихушник?! – тихо возмутился Ромашин:

– Банально! За то романтично. И потом… это – рабочее название! Зачем вернулся, спрашиваю, призрак благополучия?

– Часы забыл, – тяжело вздохнул Римантас, забрал со стола свои золотые часы, но уходить не торопился, присел на венский стул, продолжил задумчиво рассуждать:

– Может, назвать повесть «Над пропастью любви»?

– Поклон в сторону Селинджэра? – усмехнулся Ромашин.

– Почему нет? Будь смелее, отважнее, наглее, Виктор! – сказал Римантас, с ударением на букву «о» в имени. – Замахнись на классику! Звучный псевдоним возьми. К примеру, Виктор Рома! Гораздо лучше звучит! Ромашин, даже для журналиста, слишком простенько, незатейливо. А над «пропастью любви» очень метафорично будет звучать. Во всяком случае, по моей жизни так. Чувствуешь, как что-то надвигается грандиозное, необъяснимое, разверзается под ногами, будто пропасть… а это любовь! Как-то так…

– Да ты большой романтик!

– Сомневался?.. Имя Руся так и оставишь в романе? Или повести? Позаимствовал имя у героини Бунина даже для дочери. Будь оригинален, Виктор, и слава тебя настигнет!

– Всё сказал? – спросил Ромашин. Он спокойно относился к критике не только своего партнера по картам – самодовольного франта.

– Блюм прав, – негромко проговорил Римантас. – И Николаенко прав: кур вожжои? Куда же мы едем, Виктор? В НИ-КУ-ДА! Не будет тут нормальной жизни. Не будет…

– Где? – уточнил Ромашин.

– Здесь, в СеСеСеРе. Чернобыль – начало грандиозного конца.

– Поживём-переживём, – не согласился Ромашин. – Много было начал конца, но все они привели к возрождению.

Пока Ромашин договаривал фразу, он услышал, как за Римантасом захлопнулась дверь.

На скрипучей раскладушке тяжело поворочался Блюменкранц.

– Не спится? – спросил Ромашин.

Послышался тяжкий вздох.

– Не жалеешь, Витя, что из Одессы уехал? – спросил доктор.

– Ты же знаешь, девочки стали часто болеть, – ответил Ромашин. – Решил сдвинуться ближе к югу! Понятно, деревня Ялта – не Одесса, но тут мне спокойней работается и… живётся. Вот и домик чудесный подвернулся. Римас поспособствовал.