После очередной раздачи доктор Блюменкранц блеснул в сумерках круглыми стёклами «бухгалтерских» очков, поверх очков близоруко присмотрелся к своим картам, рассортировал по мастям, откровенно зевнул, аккуратно отложил на стол карточный веер «рубашками» вверх.

– Пас, – негромко сказал он.

– Играй, Блюм. Играй! – раздражённо потребовал Римантас. – Не сливай партию.

– Я – пас, – устало отозвался Блюменкранц. – Блюм кончился…

– В Израиле выспишься! – неприязненно и громко прохрипел капитан Николаенко.

Тучный Блюменкранц привстал из-за стола, ничком повалился на скрипучую, студенческую раскладушку, раскинутую у стены под окном, поджал колени в растянутых, полушерстяных бриджах, завесился, отгородился ото всех, будто занавесом, широкой плотной шторой. Каперанг Николаенко пробормотал невнятные ругательства. Римантас нервно сбросил свои карты на сукно.

– Твою мать, Блюм! – возмутился ювелир. – Такую прекрасную партию слил!

– Успокойся, Рим! Неделя у вас в запасе. Успеете нас взгреть, – добродушно отозвался хозяин дома Ромашин.

– Легко! – повеселел Римантас. – Взгреем, как пить дать!

– Бешенного краба тебе в штаны, шулер! Рим нашелся! Римус-примус! Взгреет он! – рассвирепел Николаенко. – Пять колод заказал у Морица в Одессе. Новьё! Все запечатанные на ленточку! Без крапа – тебе конец, катала.

– Ты меня, кэп, подловил хоть раз?! – взвился Римантас, нервно поправил шейный платок. – Подловил?! Не-ет?! То-то и оно!

– Подловлю! – упорствовал Николаенко. – И набью морду! Наглую прибалтийскую морду, – в сторону уже дремлющего доктора добавил:

– И тебя, еврей, разденем! Голый отвалишь!

– От хохла даже еврею спасу нет, – послышался тихий, сонный голос Блюменкранца.

Устав от гостей, сонный хозяин дома отошёл от игорного стола в угол гостиной, где было оборудовано запасное писательское место, включил настольную лампу на большом, антикварном, письменном столе конца прошлого столетия, не удержался, намеренно громко отстучал по клавишам пишущей машинки «Ундервуд» заглавными буквами: «ОЖИДАНИЕ ЛЮБВИ».

Капитан Николаенко, правильно понимая намеки засидевшимся, проворчал недовльно:

– Писаку под утро муза тюкнула в темечко?! Прогоняешь?

– Ребята, дадим выспаться бедному Блюму! – миролюбиво попросил Ромашин. – Ему уже все органы нашей соввласти, кому не лень, порядком нервы поистрепали…

– Бедному? – засомневался Римантас. – Блюм, колись, куда богатства спустил? Или припрятал? Доверься верным друзьям.

Блюменкранц, не отвечая, намеренно громко засопел.

– Хватит доктору нервы бередить! – потребовал Ромашин. – Он государству всё отписал. Всё, что мог. Заставили.

– Нечего Родину за шекели и доллары продавать! – вредничал Николаенко. – Голым отчалит.

– Блюм на земле обетованной пропишется, я следом двину! – поддержал Римантас будущего эмигранта, а ныне – спящего бездомного.

– Тебя, латыш, даже на малую родину не пустят! – упорствовал в праведном гневе Николаенко.

– Пустят, – возразил Римантас. – С деньгами куда угодно пустят. А уж на родину тем более.

– Кур вожжои! – прохрипел Николаенко, слегка взбодрённый первыми признаками ссоры. С каперанга утреннюю дрёму сняло, как туман порывом бриза. – Язык свой позабыл, небось, прибалтийский лось!

– Лось?! Что-то новенькое, полкан!

– Полкан – на суше, каперанг – в море! – зарычал Николаенко.

– Не рычи, морской волк! Кур вожжои – это по-литовски! Означает «куда едем?» А едем, я тебе скажу, в «Никуда»! – заявил Римантас. – Напомню. Да будет тебе известно, кэп, я – латыш по рождению! Но имя – литовское.

– По вырождению, – негромко пробормотал Ромашин.

Но его не услышали.