Мы старались не смотреть на сверкающий снежный покров, но не смотреть было невозможно, потому что он полыхал повсюду. И даже под ногами снег искрился и жёг глаза. Когда пришёл вечер, мы были пьяными: кружилась голова, глаза слезились и болели. А на следующее утро встало всё то же яркое солнце, и невмоготу было дождаться, когда оно уберётся за горизонт. Продовольствие, как ни экономили, кончилось через неделю, и наступил голод.

Капитан Трубников, обходил солдат, снова и снова убеждал нас, что русские своих не бросают и надо потерпеть ещё чуть-чуть. «Держитесь, братцы! Помощь уже идёт!» Однажды кто-то сказал: «Рады терпеть, ваше высокоблагородие, но без еды трудно терпится». Трубников стоял аккурат против меня. Посмотрел, посмотрел и говорит: «Слушай, Юстус, на тебе ведь ремень кожаный?» – «Кожаный, а что?» – «А то! Кожа, она с животного, значит можно ремень съесть. Давайте, братцы, пока помощь идёт, пожуём сыромятных ремешков!»

Съели ремни. Экономно ели, а помощь не шла. И уже столько ослепших было от горного снега и солнца, а ещё больше помороженных, и уже первые умершие. А по ночам со звёздного неба глядело отчаяние. Люди лежали, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее и ждали конца, потому что турецкий плен казался страшнее голодной смерти.

Но однажды утром раскатились по горам винтовочные залпы, и мы увидели под горой своих, родных, русских. «За мной, ребята! Ура!» – закричал Трубников, и мы побежали за ним навстречу нашим. Кто как мог. На обмороженных ногах. Турки разваливались в стороны как масло под ножом. Дождались. Вызволили свои.

Меня с твоим отцом отправили в Тифлис на лечение и отдых. Сильно боялись, что ослепнем, но, слава богу, зрение вернулось. В шестнадцатом году опять на фронт. Попали в наш старый полк, а его командиром был тот самый Трубников, только уже подполковник. В апреле взяли Трапезунд, пошли дальше, а в конце лета прилетел нам с Эдуардом турецкий снаряд, один на двоих, но хватило его обоим. Переправили через море в госпиталь в Крым.

А тут революции пошли. Митинги каждый день, кричали до боли гортанной. Ах, как пьянила свобода! Как бредили справедливостью! Сотни лет терпели, и вот, дождались! Одним рывком можно её достичь. Ещё чуть-чуть. Ещё напрячь мозги и станет ясно, как это сделать. Но не получалось. Чем больше говорили ораторы, тем больше путали, напускали туману. Возвращались в казармы с распухшей головой. Кому верить непонятно, все правильно говорят, да почему-то ненавидят друг друга.

А тут, весной, в светлый месяц май приказ – опять на фронт, снова с турками драться. «Кто приказал?» – «Сам Керенский». – «К чёртовой матери вашего Керенского!» – Ах вы, сволочи! Думаете цацкаться с вами будем?!»

И подошла к казармам конница. Всадники в косматых шапках, глаза зверские – изрубят похлеще турок, глазом не моргнут. Силы неравны. Пришлось подчиниться. Но какую злобу затаили! И всё стало ясно: офицерьё проклятое, помещичьи выползки! Разве они позволят мужику землю взять! Ну подождите! Попадём мы с вами в Россию! Теперь не обманете, оружие мы вам, как в пятом году, не сдадим! О, как все ненавидели начальство! Даже мы, немцы, у которых никогда не было крепостного права! Но разве у нас земля справедливо поделена?! Разве у нас нет богатых мироедов и несчастных бедняков? Разве не мучают Ройши таких, как твой отец?!

Но с другой стороны, я чувствовал, что не все офицеры наши враги. Нет, не враг солдатам подполковник Трубников, сидевший с нами в окружении на снежной горе, так же, как мы, съевший свои ремни, бежавший впереди нас на турок!