Я был слишком маленьким, чтобы помнить приход Красной армии и советской власти летом 1940 года. Просто помню, что с тех пор всё стремительно менялось, весь привычный порядок переворачивался с ног на голову, в семье была неуверенность в том, что будет дальше.

Война пронеслась по нашему хутору без трагических последствий. Армии приходили и уходили. Мои родители не проявляли особой благосклонности ни к одной из отступающих или наступающих армий – ни к немцам, ни к русским. Мне запомнилось, как два немецких офицера поселились в нашем доме на короткое время. Для ребёнка это было хорошо – они угостили нас конфетами. У них с собой была своя тушёнка и другие неведомые ребёнку вкусности. Родители давали немцам картошку, яйца, сало и прочие деревенские продукты. Жили немцы в сарае.

Я плохо помню конец войны. Просто все вдруг стали счастливы, потому что так или иначе эти страдания наконец-то закончились.

Родственники рассказывали, что мой двоюродный брат Константин (он был старше меня на 27 лет), учитель физики в Резекне, незадолго до окончания войны, в начале 1945 года, уехал на пароме в Германию. Уезжая, он якобы позвал своего брата присоединиться к нему, но тот отказался, так как должен был помогать вести хозяйство и заботиться о матери. Много позже из официальной биографии Константина я узнал, что на самом деле он был насильно мобилизован немцами и направлен на позиции Латышского легиона под Берлином. Оттуда ему удалось сбежать к союзникам. Из Германии Константин перебрался в Англию, затем в Канаду и, наконец, в США, где со временем стал известным физиком и метеорологом.

К сожалению, мою двоюродную сестру Антонину, старшую сестру Константина, после войны сослали в Сибирь (в Томск), где она умерла от туберкулёза менее чем через год. Она была намного старше меня, но я её хорошо помню. Позже мы узнали о судьбе Антонины от её родителей, Петра и Виктории, которые прожили с нами пару месяцев.

В последние месяцы войны, как и после войны, многие местные ребята разбежались по лесам. Они скрывались от призыва в Советскую Армию. Их массово призывали в вооружённые силы и отправляли в Курляндский котёл воевать за советскую власть. Я знал троих таких «беглецов» – моего двоюродного брата, отца моего друга и ещё одного соседа. Они время от времени спали у нас дома, ночевали на полу. Маму просили дать им подушки. Мы не могли никому ничего о них говорить. Днём они прятались в лесу. В 1947 году все трое обратились к официальным властям в Резекне и после фильтрации остались живы и здоровы и начали нормальную гражданскую жизнь.

Сразу после войны в Вилянах появилось много русских семей с детьми. В результате массовой и планомерной миграции Виляны стали двуязычным городом. И по сей день в Вилянах проживает более 50% русских и только 47% латышей. Во времена Улманиса4 в Вилянах проживало 1,3 тысячи человек. В советское время население городка выросло до 4,7 тысяч. Согласно статистике, на момент написания этой книги в Вилянах проживало менее 3 тысяч жителей. Я прекрасно помню послевоенные потоки мигрантов из огромного Советского Союза. Из нашего дома было хорошо видно железную дорогу, по которой шли составы с переселенцами из Москвы в Ригу. Многие из них сидели на крышах вагонов. Голодные, облезлые и грязные, они смотрели на наши поля, леса, дома, людей.

Конечно же, война дала о себе знать. Царил тотальный дефицит. Не было ничего. Так как у нас было своё хозяйство, мы не умерли с голоду. Примерно в 1949—1950 годах наши земли и скот перешли совхозу, позже Вилянской селекционно-испытательной станции. Нам великодушно оставили одну корову. Наверно, мы не оказались в Сибири только потому, что по меркам властей нас причислили к беднякам.