Как они могли так поступить со мной? И главное, за что? Я же всего раз двинул ему в брюхо – а он и скопытился. Кто же знал, что у него брюхо слабое?! Мишеля-то он вырубил с одного удара! Да так, что сломал ему пару ребер – бедняга до сих пор нормально дышать не может…

– Я тебя спрашиваю, connard[3], с кем ты брал лавку Пернеля? Кто был с тобой? Ну?!

– Да пошел ты! Один я там был, понял? Один! И ты теперь один, правда, петушок?

Ах петушок, значит! Тебе, придурок, уже и привычной «курицы»[4] мало? Чего погрубее хочется? Будет сейчас тебе погрубее!

– Значит, один, да? Je vais te niquer ta gueule![5] А ну встал!

– Да иди ты… Ох!

Насчет рожи я ему соврал. Вместо этого бью со всего размаху правой в брюхо. Понравилось?! А если я тебе сейчас с левой добавлю? Если я тебе, засранец, сейчас еще с ноги вломлю, как ты Мишелю? А ну…

– Бинт! Прекратите немедленно!

Черт! Принесло же его именно сейчас… Почему этот стукач вечно появляется так некстати?

– Чего тебе, Марсель?

Я его ненавижу. Все его ненавидят. Даже начальство. А он его обожает – и потому лижет задницу и доносит на всех без разбора. Все равно ведь его ненавидят.

– Извольте обращаться ко мне по званию!

Пищит, мокрица. Ничего-ничего, я умею с тобой разговаривать.

– Не изволю. Дальше. Что? Тебе? Нужно?

– Бинт, вы ударили задержанного!

– Нет. Он сам упал.

– Ударили, я видел! А теперь у него кровь изо рта течет!

Вот дрянь! И правда течет… Что с ним такое? Я же не в челюсть бил и не в грудь. Ну чего ты стоишь, вылупив глаза?! Вызывай врача, подлиза!

– Марсель, сходите, пожалуйста, за врачом.

– Ах «пожалуйста»?! Я вам сейчас не только доктора, я еще и комиссара приведу!

И привел.

Две недели разбирательств, заседание дисциплинарного комитета – и с 25 августа 1881 года я, Анри Жан Мари Бинт, тридцати лет от роду, отслуживший, разведенный, остался без единого су в кармане. И без всяких шансов зарабатывать на жизнь тем, что я умею лучше всего.

Merde! Как они могли так со мной поступить?!

Папаша крайне недоволен моим приездом. Нет, конечно, и он и мама́ очень рады меня видеть. Но вот повод их явно печалит. И если для мама́ важнее, что ее сын вообще заехал домой, то вот папа́…

– Сын, я хочу серьезно поговорить с тобой.

– Я внимательно слушаю, отец.

– Это насчет твоей работы!

Ну вот. Сейчас он в который уже раз заведет шарманку про то, что им трудно содержать меня так долго, что взрослый человек должен трудиться, что в нашей семье никогда не было бездельников, что я всегда могу вернуться в армию и все прочее в том же духе. Порой мне кажется, что ни один отец на свете ни за что не упустит возможности прочесть своему отпрыску подробнейшее наставление о том, как именно следует жить и работать. Что ж, стискиваю зубы и натягиваю на лицо внимательное выражение.

– А что насчет моей работы? Папа́, я же тебе говорил: в Париже без протекции меня даже в бистро гарсоном не возьмут! Или ты хочешь…

– Помолчи, Анри. Помолчи и послушай. И не делай вид, что ты очень внимателен! Я эти напускные выражения на твоей физиономии давно знаю.

Кажется, на этот раз он действительно не собирается читать мне мораль. Тогда что?

– Ты знаешь, кто такой его милость Жорж Шарль Дантес барон Геккерн?

Еще бы мне не знать! Папаша с самого детства твердил мне, скольким обязан «удивительному человеку», под началом которого он трудился в мэрии, когда я появился на свет. И о том, как все жители Сульса радовались, когда барона избрали мэром. И…

Буду откровенен: главное достижение господина барона за время его пребывания на посту мэра – городскую канализацию – я действительно оценил по достоинству, стоило мне оказаться в старых вонючих кварталах нормандских городишек. Что же до всего остального – не знаю. А главное, не понимаю, чем «его милость» может мне сейчас помочь.