Мясо для резни Мирзакаримов Самир

Утренняя сырость просачивалась через щели старых окон, застывшие в их стеклах капли напоминали о непрошеной зиме. В классном коридоре пахло мелом и пыльным инвентарём – запах, к которому привыкаешь, но который никогда не становится приятным. Он вошёл медленно, едва касаясь каблуками пола, и занял место у стены. Под правым глазом багровела свежая царапина, почти щедрою кистью прочертившая линию боли.

Миссис Колдуэлл отложила журнал успеваемости, взглянула на него свысока и, с лёгким оттенком раздражения в голосе, произнесла:

– Опять ты медлителен, не так ли? Поспеши, пожалуйста.

Он не ответил. Лишь опустил глаза на парту, где ещё теплел прозрачный след его ладони. В классе снова раздался хихиканье – не от вдохновения, а от злого удовольствия.

Она услышала. Конечно услышала. Но промолчала. Как всегда.

Она встала, подошла к доске, принялась чертить схему: что-то про атмосферное давление, про циклоны, антициклоны. Голос её звучал ровно, но в нём не было ни заботы, ни интереса. Слова висели в воздухе, как мёртвая ткань – ни одной живой интонации. Ни один ученик не вслушивался по-настоящему. Почти никто.

Он сидел, прижимая локти к бокам, как будто боялся задеть воздух. Плечи сжаты, тело в себе. Кто-то из задних рядов снова бросил в него свернутую бумажку. Молча, с той же невыразительной пустотой на лице, он поднял её и аккуратно положил в карман.

Миссис Колдуэлл обернулась. На секунду. Заметила. И… отвернулась. Словно ничего не было.

– Продолжим, – сказала она. – Ваша задача – определить, как погодные условия влияют на поведение человека.

И снова – ничто. Ни укоризненного взгляда, ни замечания. Только равнодушие.

Потом был звонок.

Урок закончился. Ученики поднялись шумно, сдвигая парты, и вышли, как с цепи сорвавшись. Он встал последним. Медленно. Ладонь на парте дрожала.

Она уже собиралась уходить, когда заметила, как он что-то вытирал с губ. Кровь. Чуть-чуть, совсем капля.

– Что с тобой? – спросила она устало, не подходя ближе.

Он поднял глаза. В них не было страха. Только бесконечная, глухая тишина.

– Упал, – ответил он.

– Будь аккуратнее, – машинально кивнула она и вышла из класса.

Дверь за ней закрылась, и в пустом кабинете стало как-то слишком тихо. Как в шкафу, где забыли выключить свет.

Он остался стоять. Несколько секунд, может, минут. Пальцы теребили край свитера, где распустилась нить – словно пытались зацепиться за что-то настоящее. За звук. За тепло. За чьё-то внимание.

За окном лениво тянулись облака, не обещая ни дождя, ни солнца. Всё было как всегда – слишком обыденно, слишком безразлично.

Он вышел в коридор. Школьный звон звенел в ушах, как будто смеялся. Пахло моющим средством и едой из столовой – смесь чего-то кислого и дешёвого. Мимо прошёл старшеклассник, ударив плечом. Даже не извинился.

На стенде у входа висело фото класса. Учителя, дети, улыбки, которых уже нет. Он посмотрел на снимок – как на чужой мир, в который его не пустили.

В этот день он не пошёл домой.

Отец сидел в кухне, перед ним остывший кофе. Часы тикали. Вокруг было чисто, стерильно. Только одиночество, острое, как скальпель.

Он посмотрел на входную дверь. Время шло. Мальчика всё не было. И тогда что-то внутри щёлкнуло. Не громко. Почти беззвучно. Как срывающийся нерв.

Он встал, надел куртку, взял ключи и вышел.

Направление было очевидно.

Школа.

В дверях учительской пахло кофе и старым деревом. Стены школы впитывали крики детей, словно давно забывшие, как звучит тишина. Никто не видел, как он вошёл. Ни охраны, ни учеников в коридорах – будто всё замерло, вытолкнутое за пределы этого момента.

Дверь приоткрылась. Тишина – сухая, как бумага. Несколько минут – и снова шаги, но уже не его. Учительская вновь опустела. Лишь окно, слегка распахнутое, колыхало жалюзи.

На следующий день ученики пришли в школу. Лишь утром стало известно: мисс Тейлор не пришла на занятия. Второй день – всё ещё пусто. Третий – заместитель директора объявил, что она ушла в неоплачиваемый отпуск. Кто-то из детей усмехнулся – «наконец-то».

Но потом… в вестибюле появилась кукла. Маленькая, фарфоровая, с растрёпанными волосами. На ней была форма этой школы – та самая, которую носили старшеклассницы. Её оставили прямо у двери, как будто вернули что-то забытое.

Слухи начали ползти, обрастая тенями. Одни говорили, что её видели ночью в окне. Другие – что ушла к мужу, хотя у неё его никогда не было. А кто-то нашёл в подсобке листок – с фразой, вырезанной из книжной страницы:

«Безразличие – самый изящный грех».

Но никто не задал вопроса – кто это оставил.

Утро в Сан-Франциско начиналось с солнца, которое мягко касалось штор, словно кто-то осторожно отодвигал полог снов. Мишель Олтмен потянулась под одеялом, зарывшись лицом в подушку. Воздух пах свежими тостами и клубничным вареньем – запах, который она узнавала ещё во сне.

Дверь скрипнула, и он вошёл. Спокойный, с растрёпанными волосами и лукавой улыбкой. В руках – поднос: кофе с корицей, яичница и маленькая роза в узком стаканчике.

– Доброе утро, королева моего хаоса, – сказал он, опуская поднос рядом с ней.

– У тебя сегодня снова выходной? – она приподнялась на локтях, взъерошенная и счастливая.

– Только если ты разрешишь, – он сел рядом и поцеловал её в висок. – Хотя ты, по-моему, сегодня должна была заканчивать иллюстрацию для детской книжки?

– Не напоминай, – она фыркнула, откусив край тоста. – Там девочка в шляпке похожа на картошку. А дедушка получился как будто пережил три войны и развод с клоунессой.

Он засмеялся.

– Может, это и есть стиль?

Мишель Олтмен была иллюстраторкой. Она рисовала для детских книг, иногда – для обложек романов, но чаще всего для себя. В её ноутбуке прятались сотни набросков – от волшебных городов до странных теней под кроватью. Мир, который она создавала, был добрее того, что её окружал. И, пожалуй, именно это её спасало.

– Сегодня у нас что по плану? – она отпила кофе и посмотрела в окно. – Говорили, в парке снова выставка уличных художников?

– А ещё вечером у Рейчел день рождения. Но если не хочешь – скажу, что ты заболела. Героически, с температурой сорок один.

– Хм… Заманчиво, но я всё-таки обещала. И да, мне нужно зайти в галерею – они хотят взять три моих работы на постоянную экспозицию.

– Вот это уже звучит как начало фильма, – он встал, – ну что, день начинается?

Она кивнула и улыбнулась. В её глазах отражалось утро, в котором ещё не было тени.

Мишель неспешно выбралась из постели, прихватив поднос. Его звали Райан – её парень, с которым они снимали небольшую, но светлую квартиру на четвёртом этаже старого кирпичного дома. Райан работал фотографом, чаще всего снимал свадьбы и городские пейзажи. У него была привычка вставать раньше, чем она, и готовить завтрак, пока кухня не просыпалась от звона посуды и запаха поджаренного хлеба.

Пока он мыл кружки, Мишель, кутаясь в длинную футболку с рисунком акулы, подошла к мольберту. На нём – незаконченное изображение большого воздушного шара, парящего над домами, нарисованными в стиле детской сказки. Где-то сбоку сидела девочка с рыжими кудряшками и смотрела вниз. Она ещё не имела лица – Мишель не могла решить, будет ли она смеяться или задумчиво молчать.

– Ты сегодня чудесная, – сказал Райан, заметив, как она задумалась. – Даже если эта девочка останется без лица. Может, в этом будет смысл?

– Возможно. Или это будет просто лень, красиво замаскированная, – усмехнулась она.

После душа они собирались вместе. Мишель переоделась в свободное льняное платье цвета мяты, волосы заколола шпильками, хотя чёлка всё равно упорно лезла в глаза. Райан надел простую белую футболку и джинсы – на запястье поблескивал фотоаппарат на ремешке.

– Я думаю сначала в кофейню, потом в парк, а потом уже на выставку. Как тебе?

– Мне нравится любой план, где есть кофе.

Они вышли, и улица встретила их прохладным ветром и ароматами майского утра. Продавцы цветочных лавок только расставляли вёдра с нарциссами и пионами. Один мальчик кормил голубей у фонтана. Мимо проехала пожилая женщина на велосипеде с корзинкой.

В кофейне, которую они облюбовали давно, их уже узнавали. Бариста по имени Дженни подмигнула:

– Двойной капучино и маффин с черникой? Или сегодня удивите?

– Удивим, – улыбнулась Мишель. – Один латте с корицей. И кекс с лавандой. Будем экзотикой.

Они сели у окна. Райан листал старый журнал о фотографии, а Мишель наблюдала за людьми. Кто-то спешил, кто-то болтал по телефону, кто-то просто шёл, уткнувшись в наушники.

– Иногда мне кажется, – сказала она, облокотившись на ладони, – что я могла бы просто сидеть вот так весь день. Смотреть и слушать. И всё равно чувствовать, что живу.

– Потому что ты художница. А значит, умеешь замечать больше, чем другие, – ответил Райан, не отрывая взгляда от страницы, но улыбка в его голосе была настоящей.

Некоторое время они молчали. Было утро, которое не спешило превращаться в день. На улицах всё ещё царил покой, словно город дышал мягко и размеренно, давая людям немного времени – на себя, на друг друга, на маленькие привычки, за которые и стоит жить.

После кофе они отправились в парк. Там пахло свежестью, весной и чем-то чуть-чуть сладким – может быть, карамелью, может, просто счастьем. Дети играли у фонтанов, по дорожке прошла женщина с двумя шпицами, глядевшими на всех, как на подданных.