Мы – за чертой Алина Мещерякова

Плейлист

Нервы- Глупая

АлоэВера – Георгины

АлоэВера – Лето

АНИКА – Там, где хорошо

AlaiOli – Дельфины

Сплин – Рай в шалаше

Кошка сидит у окна и смотрит на улицу через москитную сетку. Она меня недолюбливает, что довольно обидно, ведь я не сделала ей ничего плохого, но я списываю это на то, что заняла ее половину кровати. Я устало моргаю ей вместо пожелания доброго утра. Сегодня у меня нет сил говорить даже с кошками, да и утро это едва ли можно назвать очень добрым. А вот на статус самого необычного в моей жизни потянет.

Я сижу на диване и пытаюсь бороться с усталостью, лениво листая ленту Инстаграмма (продукты компании Meta признаны экстремистскими и заперещены в Российской Федерации). Утренний свет рассеянно льется сквозь приоткрытое окно, на котором нет даже москитной сетки, не говоря уже о решетке. Я удивляюсь, почему кошка не выпрыгнет и не уйдет куда-нибудь далеко-далеко, но потом вспоминаю, что я и сама до сих пор здесь, хотя за эту ночь отнюдь не один раз думала о том, чтобы уйти. Оказывается, предел есть у всего. Даже у вещей, который казались тебе безграничными. Но хорошая новость: эти пределы можно раздвинуть собственными руками, чем я и занимаюсь на протяжении последних часов восьми.

Свет играет танцующими на сквозняке пылинками, и я даже не пытаюсь их сосчитать. Один, два, три, бесконечность, хотя на самом деле их едва ли больше десятка. Просто это занятие кажется бессмысленным, а мне отчаянно нужен сегодня если не смысл, то хотя бы причина, чтобы продолжать то, во что я так верила еще вчера. Я, и правда, похоже, совсем заигралась… Слегка улыбаюсь и захожу в приложение календаря в телефоне. А ведь это лето действительно закончится в среду, как в любимой песне. Ну что ж, «будь что будет, малыш, будь что будет»…

Голова остается чугунной, словно всю ночь снились кошмары, хотя я едва ли вообще спала за эти три или четыре часа – максимум дремала. Простынка, которой был накрыт диван, сбилась с моей стороны. За окном было уже совсем светло – здесь, на юге, уже к восьми утра так жарко, что хочется раздеться догола и прыгнуть в воду, вот только теперь подобная «обнаженка», которая Ему так не нравится, является практически непозволительной роскошью – даже дома. Даже почти дома. Если это место все еще останется таковым.

Раньше мне казалось, что своего человека узнаешь сразу. Кажется, так обычно бывает в кино: взгляд выхватывает в толпе того самого незнакомца, вы встречаетесь глазами и ты понимаешь – вот оно. Это и есть та душа, которую ты так долго искала. Словно примагниченные, вы сближаетесь, касаетесь друг друга впервые, а потом больше не расстаетесь никогда. Да, это так похоже на диснеевское «жили долго и счастливо». Чуть глубже, чуть взрослее, но все также утопично и не совместимо с жизнью.

Мне не приходило в голову, что, возможно, именно своего человека ты узнаешь постепенно. Проваливаешь каждый раз немного глубже, узнаешь его клеточка за клеточкой, частичка за частичкой, пока однажды утром не осознаешь, что пророс в него и стал им самим. Люди не рождаются «своими», не существует никаких вторых половинок, и ты никогда не встретишь кого-то, кто подходит тебе идеально с самого начала, просто два человека становятся по-настоящему родными в тот момент, когда принимают решение такими стать. Принимают решение, что быть с этим человеком важнее, чем просто оставаться собой.

И дело, конечно, не в том, чтобы менять кого-то или подстраиваться под другого человека. Речь о тех изменениях, которые происходят сами собой, когда понимаешь, что в твою жизнь пришел кто-то совершенно удивительный и теперь ты хочешь ему соответствовать.

Так было и с Алексом. Я знала, что мы совершенно не подходим друг другу, и не сложись обстоятельства определенным образом, мы, скорее всего, никогда бы не встретились, а даже встреть я его в Москве или в Питере, то вряд ли бы обратила внимание на простого парня. Но жизнь – интересная штука и порой закручивает сценарии, которые бы даже не пришли в голову человеку. Ни один режиссер на свете еще не был так изобретателен, как товарищ Судьба.

И все же все произошло так, как должно было. Мы встретились на том песчаном пляже под старым пирсом теплым летним вечером, и наши истории хоть на какое-то время, но слились в одну. И потекли в новом направлении. Я не знаю, к чему это приведет, да и не хочу знать, ведь знание конца мешало бы мне наслаждаться процессом. Вдруг этот конец будет плохим? А сейчас я еще могу верить в то, что все будет хорошо. И это дает мне надежду, ведь если верить во что-то достаточно сильно, оно непременно сбудется. Даже если сегодня я с трудом сдерживаю слезы.

С кухни доносится музыка. Сначала не могу разобрать слов песни, а потом слышу: «Ты хочешь стать его женой и подарить ему девственность». Интересно, что это у нас такое оригинальное играет в такую рань. На этой мысли заставляю себя окончательно прийти в себя и встаю. Бреду на кухню мимо проломленной двери. Дыра в ней используется нами как вешалка, и я замечаю небрежно перекинутое через нее красное полотенце, которое норовит упасть на пол, но даже не останавливаюсь, чтобы поправить его. Еще вчера вечером эта дыра была для меня серьезным поводом для тревоги, маленькой пчелкой, которая жужжала на задворках сознания, что нужно бежать от человека, который сам же признается в том, что в гневе страшен настолько, что ломает мебель, но сегодня это уже не имеет никакого значения. Я вообще не понимаю, что сейчас может иметь значение. Реальный мир кажется каким-то зыбким, а может, это моя собственная неустойчивость меня так пугает. Дверь, которую мне нельзя открывать, я даже не замечаю, хотя еще вчера меня бесило, что вокруг сплошные секреты. Сегодня я думаю, что о некоторых вещах лучше и вовсе не знать, потому что знание накладывает ответственность и за последствия, и за реакцию.

На окне в кухне я замечаю цветы. Они перевязаны жесткой коричневой ниткой, какой оборачивают подарки, и явно совсем свежие. Я догадываюсь, что он сходил за ними, пока я спала. Надо же, похоже, и правда переживает за мою реакцию на все происходящее, даже если не говорит об этом. Они не похожи на огромные букеты, к которым я привыкла в московских цветочных, каких бесчисленное множество в любом переулке на центральных улицах города, но все же очень милые. Штук пятнадцать, а может, и больше – мне не слишком видно на ярком солнечном свету – желтых тюльпанов стоят прямо в пластмассовом ведре. В его холостяцкой берлоге, конечно, не нашлось не то что вазы, подходящей по размеру, но даже и просто нескольких маленьких вазочек, чтобы разбить букет на части.

Утреннее солнце просвечивает раскрывшиеся в ледяной воде лепестки, отчего те кажутся почти прозрачными, и на секунду у меня щемит сердце от того, как прост, но при этом романтичен такой поступок. Словно он не купил, а нашел целое поле тюльпанов и нарвал для меня охапку. И если бы не известные нам обстоятельства прошлой ночи, это действительно могло бы быть самым милым, что для меня делали.

Я плюхаюсь на старую табуретку, которую еще вчера выбрала своей. Когда я сообщила ему, что теперь это «мое» место, он скептически усмехнулся и спросил, не тороплюсь ли я, а я в ответ показала ему язык. У табуретки оторвана сидушка, и я чувствую, как она чуть смещается в бок, когда я опускаюсь на нее и поджимаю колени к груди, словно стараясь закрыть такую же дыру с рваными краями и белесыми занозами, которая теперь есть не только на двери, но и у меня в сердце. Он готовит завтрак, слушает музыку и делает вид, что ничего не произошло, а меня тошнит от одной мысли о еде. Еще песня эта дурацкая. Не нахожу в себе сил даже посмотреть на него и тупо сижу, положив голову себе на колени. Не понимаю, что я тут делаю. Не понимаю, что происходит.

Он ставит передо мной тарелку с яичницей и чашку растворимого кофе с молоком и кладет две вилки. Я чувствую себя такой слабой, что даже не нахожу сил взять вилку. Я не хочу есть. Не хочу говорить. Я хочу отмотать время назад и сделать так, чтобы всего этого никогда не происходило.

– Надо поесть.

– Не хочу. Тошнит сильно.

– Тебя что, с ложки кормить? – смотрит укоризненно, и я по голосу слышу, что если буду недостаточно убедительна, начнет кормить с рук.

– Нет, просто не трогать. Я кофе попью, и нормально, а поем у себя. Не ем по утрам даже дома.

Он сосредотачивается на тарелке.

Я прокручиваю в голове события прошедшей ночи. Голова все еще чугунная. По телу прокатывается дрожь, словно я встала на сквозняк, и глаза внезапно наполняются слезами. Я опускаю голову на колени, чтобы он не видел, как я плачу. Плечи мелко трясутся. Да что ж за утро-то такое.

Он поднимает мою голову и зажимает лицо в ладонях:

– Ты плачешь?

– Нет, – храбро шмыгаю носом.

– Все еще не отпустило?

– Такое отпустит…

Он убирает руку. На кухню тихо проскальзывает кошка. Я пытаюсь погладить ее, но она гордо разворачивается и проходит мимо меня, подняв хвост трубой.

– Рей, давай, успокой ее, – кричит он ей вслед, но упрямое хвостатое не обращает на наши человеческие разборки никакого внимания.

Я встаю и начинаю убирать тарелки, оставшиеся после вчерашнего ужина, чтобы занять себя хотя бы чем-то. Эта кухня слишком маленькая даже для него одного с его-то ростом, а уж вдвоем мы и подавно постоянно сталкиваемся. Песня начинает играть по третьему разу, но сейчас это уже я поставила ее заново. Она начинает мне нравиться. Наверное, потому, что сейчас я чувствую себя такой же глупой, как девушка, о которой в ней поется. А исполнитель – это, конечно же, он собственной персоной.