Как всегда. Вечно я все порчу.

Кожа вокруг глаз Камилы краснеет. Ее подбородок дрожит. Я хочу обнять ее, но, прежде чем успеваю это сделать, она говорит самое ужасное, что только может выйти из ее уст. И я даже этого заслуживаю, безусловно, даже хуже того, что она говорит.

– Ясно, почему Ариа тебя бросила. Я ее понимаю, и, maldito[5], ей так будет лучше, Уайетт. Лучше. Если бы она осталась, это бы ее сломило. Потому что ты вечно всех ломаешь. И знаешь что? Если бы Ариа и захотела с тобой поговорить, то лишь для того, чтобы сказать тебе: «Ты портишь всех и вся».

Она бросает меня и уходит.

Я теряюсь в массе проходящих мимо меня людей, тону среди них, теряю себя и нахожу свое сердце там, где его невозможно ухватить.

Я есть и меня нет. И в этом странном состоянии неопределенности я наконец-то думаю не о том, как помочь себе, а о том, что я могу сделать, чтобы заставить сестру снова улыбнуться.

– Выше. Нет, слишком высоко. Еще налево, еще, еще, еще немножко, еще – стоп! Слишком далеко.

Я вздыхаю:

– Какая разница. У меня сейчас рука отсохнет. Я оставляю, как есть.

Харпер скрещивает руки и поднимает идеально выщипанную бровь:

– Гирлянда криво висит.

– Никто не заметит.

Лестница опасно шатается, когда я спускаюсь по ступенькам.

– Я замечу.

Я закатываю глаза, кладу скотч в карман брюк и складываю лестницу:

– Ты ненормальная. Вся гостиная в гирляндах. Куда ни глянь, Харпер: все светится. Никто не заметит, что номер восемьдесят три висит криво.

Харпер пожимает плечами и идет за мной в подсобку:

– Как скажешь. Где твоя мама?

– У врача.

– До сих пор?

– Да. Боль усилилась.

Сегодня утром мама с трудом поднялась с постели. У меня сердце кровью обливалось, пока я наблюдала, как она по очереди поднимала ноги с матраса, держась за металлические стойки рамы. Она не хотела, чтобы ей помогали. Каждый раз, когда я пыталась поддержать ее, она отталкивала меня, потому что слишком гордая, и это невыносимо, потому что у нее все плохо, а когда у мамы все плохо, плохо и мне. Но я ее понимаю, потому что сама такая же гордая.

– Как она доберется обратно?

Я закрываю дверь в подсобку, подхожу к большой деревянной тумбе под телевизором и ищу настолки.

– Уильям ее привезет. Не знаешь, где лежит «Экстрим Активити»? Клянусь, она была здесь, среди других игр.

– Ее сжег мальчишка.

Пока я роюсь в витрине, мне в нос летит пыль. Я чихаю.

– Чего?

– Это случилось на вечере игр в прошлом году. Пришел играть агрессивный ребенок, который не умел проигрывать. Взбесился и бросил всю игру вместе с карточками в камин. Кто-то из постояльцев записал это на телефон. Поищи на Ютубе, по запросу «бешеный пацан жжет в Аспене». Хочешь посмотреть?

Я хмурюсь:

– Нет. Это была моя любимая игра.

Харпер берет зажигалку с каминной полки и начинает подкладывать и поджигать дрова.

– А вот не надо было уезжать.

– Ты же знаешь, почему я уехала, Харп, – я достаю из шкафа «Монополию», «Табу», «Эрудит» и «Твистер» и кладу их на большой обеденный стол, после чего иду через каменную арку обратно, в другую часть комнаты, к Харпер. – Перестань все время обижаться на меня.

Подруга не смотрит на меня. Она притворяется, что кочергой шевелит дрова, хотя огонь уже давно разгорелся. Он отражается в ее глазах, но с Харпер такое часто бывает, даже когда он не горит.

– Ты разбила мне сердце.

По венам разливается тепло. Харп редко проявляет эмоции. Ее родители холодны, и она выросла такой же. Ни объятий, ни добрых слов, ни минут утешения, ни слез. С самого детства Харп избегала своего дома, насколько это было возможно. Она практически выросла вместе с нами. Эта гостиница – ее детство, как и мое. Моя мама ей ближе, чем собственная мать.