следует комментарий: «Итак, мы перечислили практически все языки, которые когда-либо существовали после их разделения, произошедшего в Вавилоне: из них не только первые и как бы предки [остальных – М. С.] – еврейский, греческий и латинский – подчиняются определенным правилам, но и другие девять, которые обычно называют – как я полагаю, незаслуженно – варварскими. И не должно оставаться ни сомнения, ни неведения относительно того, что всякий язык может быть приведен к правилам разума и [грамматической] науки»30. Впрочем, эгалитаристские взгляды Библиандера на классификацию языков, как и его представления о единых основах всех религий, не получили широкого одобрения у современников (Christ-v. Wedel 2005, 45–55). Вопрос о статусе отдельных языков продолжал находить на протяжении XVI и XVII вв. различные и противоречившие друг другу решения (см. Formigari 2004, 83–94).

Как видно из этих наблюдений, строгая иерархия языков в XVI в. не оставалась непреложной догмой, однако продолжала влиять на образовательные приоритеты, интенсивность и регулярность обращения к тем или иным языкам в ученых трудах. Такое положение дел подкреплялось особой ролью некоторых языков для научных дисциплин, имевших университетский статус: латинского языка – для юриспруденции, латинского и греческого – для медицины, греческого и древнееврейского – для теологии. Однако географические открытия, религиозная реформация и подъем национального сознания, которыми была отмечена рассматриваемая эпоха, заметно повлияли как на расширение языкового горизонта европейцев, так и на переосмысление статуса уже известных языков. Далее в отдельных очерках мы постараемся показать основные факторы, повлиявшие на расцвет языковых штудий в XVI в.

Гуманизм и занятия классическими языками

К началу XVI в. потребность в освоении заново открытых или известных, но не переведенных на латынь античных текстов сделала предпочтительным для образованного человека знание обоих классических языков (utriusque linguae) – латыни и древнегреческого. Пьетро Бембо, изображенный в диалоге Спероне Сперони «О языках», восклицает: «…Господь одарил нас любовью к языкам в такой мере, что никого более не сочтут философом, если он не знает в совершенстве греческий и латынь»31.

Лингвистический императив гуманистов проецировался в том числе на биографический дискурс – как в отношении современников, так и ретроспективно. Например, в гесснеровском жизнеописании Галена (II в.), предпосланном собранию сочинений 1562 г. (Galenus 1562, α†2a-C†4a), отдельный параграф посвящен вопросу о том, какими языками тот владел («Linguarum diversarum cognitio») (Galenus 1562, β†4b- β†5a). В первую очередь обсуждается знание греческих диалектов, но также латыни32; кроме того, отмечается чистота языка, отсутствие варваризмов у Галена (напомню, все прочие языки Средиземноморья и римских провинций признавались варварскими).

Первоначальный филологический интерес гуманистов-итальянцев состоял в очищении современного латинского языка, приведении его к лучшим классическим образцам. Начиная с «Elegantia» (ок. 1440) Лоренцо Валлы (1407–1457) и «Rudimenta grammatices» (1464) Никколо Перотти (1429–1480) делались попытки создать новые описания латыни, основанные на античных грамматиках Доната и Присциана33. Эта задача требовала внимательного чтения римских авторов, изучения орфографии древнейших рукописей и надписей (Padley 1976, 5–57; Percival 1975, 238–244). Неоднозначную стилистическую оценку в этом контексте получала христианская лексика, которая, конечно же, не была известна Цицерону и Вергилию. Радикальное решение (у которого, впрочем, не было шансов на успех) предполагало замену ее латинскими эквивалентами, связанными с классическими реалиями, вроде «legati» вместо «apostoli» или «flamen dialis» вместо «pontifex Romanus» (Demaizière 1999, 115–117; Korenjak 2016, 36–37).