– Способ? – переспросил Вильгельм. – Что вы имеете в виду?

– Если бы Германия и кайзер выступили за создание единого еврейского государства под протекторатом Германии, – сказал Нахельман, – то я уверен, что все без исключения евреи оказались бы на ее стороне.

Лицо императора как будто омрачилось пришедшей ему в голову какой-то мыслью.

– Вы разделяете идеи Герцеля? – спросил он, внимательно глядя в глаза Нахельмана.

– Нет, Ваше величество. Я разделяю идеи, которые вкладывает нам в сердце Всевышний, а не те, которые, забывая о своей ничтожности, выдумывает сам человек.

– Ага, – сказал император, пропуская мимо ушей пассаж о Всевышнем. – А что же Герцель? Разве он не одержим идеей создания еврейского государства, о чем и твердит на каждом шагу?

– Герцель – мечтатель, хотя и говорит много правильного, – мягко улыбаясь, Шломо Нахельман подбирал нужные слова. Казалось, он просто напоминал своему венценосному собеседнику то, что всем было прекрасно известно. – Он надеется, что рано или поздно евреи создадут свое государство и это, конечно, вполне вероятно, Ваше величество, но только при одном условии.

– И при каком же?

– Господин Герцель забыл одну простую вещь, Ваше величество. Он забыл, что настоящий еврей всегда склонится перед Храмом и Торой, но вряд ли захочет склониться перед Парламентом и Конституцией, как бы эти последние не привлекали нас своей простотой, справедливостью и очевидностью… Храм и Тора, вот на чем должно быть построено еврейское государство. И тогда оно, конечно, с радостью примет и все те ценности, которые несет с собой светское государство, которое хотелось бы видеть Герцелю… Храм и Тора, Ваше величество.

– Кажется, это называется теократией, – сказал Вильгельм, пряча в усах легкую улыбку.

– Непререкаемая власть Всевышнего, Ваше величество. Мне кажется, это гораздо эффективнее, чем то, с чем мы сталкиваемся сегодня, и что предлагает нам секуляризованный мир.

Наверное, он выглядел очень забавно, этот еврей в европейской одежде, легко переходящий от одного понятия к другому, от одной темы к другой, словно здесь была вовсе не аудиенция, а легкий чай между обедом и полдником. Во всяком случае, у императора пока еще не возникло желание избавиться от посетителя, хотя при всей его обаятельности и шарме, время уже поджимало.

– К сожалению, – вздохнул Вильгельм, – принципы современной европейской политики несколько отличаются от того, что предлагаете вы. Конечно же, в нашей деятельности мы не прибегаем к Богу. Но не потому, что Он больше не требуется нам, а потому, что Он уже дал нам те принципы, опираясь на которые мы в состоянии успешно совершать или не совершать те или иные действия, всегда готовые при этом указать на наши основания.

Гладко закрученная фраза, казалось, доставила удовольствие самому ее автору.

– Никакие принципы не заменят живого общения, – немного поспешно возразил Шломо Нахельман, каким-то образом умудряясь и говорить, и улыбаться. – Конечно, только в том случае, когда Он сам соблаговолит открыть нам то, что пожелает.

– Вот как, – сказал император, намереваясь ответить на это какой-нибудь само собой разумеющейся истиной, например, той, которая гласила, что следует различать кесарево от Божьего, чему учил нас сам Господь. Но Нахельман торопливо и, похоже, довольно неучтиво перебил его.

– Насколько я понимаю, мы говорим сейчас о политике, – сказал он, продолжая улыбаться. – Но политика, если я не ошибаюсь – это способность видеть результаты своих действий, то есть видеть будущее. А кто, скажите, осведомлен о будущем лучше, чем Тот, для Кого нет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее?