Думаю, если бы женщине пришло в голову отдаться другому и обмануть мужчину, она совершила бы даже нечто невозможное. У Ариосто же чисто латинский взгляд на дело.

Я вернулся в Париж и ранней весной 1881 года поселился в пригороде столицы – Аржантёе. Если честно, даже не помню, по какой причине перебрался тогда в Аржантёй. Квартиру я снял на вилле на берегу реки и провёл там прекрасное лето. Я усердно работал над французским языком и научился говорить бегло и без ошибок. Впрочем, я старался овладеть им не хуже немецкого, хотя французская литература и французское искусство XIX века привлекали меня бесконечно больше, чем немецкая литература или искусство того же периода.

В Аржантёе я основательно прочитал Бальзака и быстро пришел к убеждению, что он был величайшим из всех современных французов, единственным, кто действительно расширил наше представление о французском гении и внес свою лепту в благородное здание, спроектированное и украшенное Монтенем. Бальзак – один из избранных и главных духов мира, но он недостаточно интеллектуален или, возможно, недостаточно мечтателен, чтобы быть в авангарде и помогать управлять человечеством. Несмотря на свои поразительные творческие способности, он не добавил в Пантеон ни одной новой родовой фигуры. Он глубоко знал женщин, но даже его баронесса Юло[105] меркнет перед Гретхен[106] Гёте.

Этот год в Париже запомнился мне также встречей с Тургеневым. Я уже знал тогда, что он великий человек, но не ставил его столь высоко, как делаю это сейчас. Он – величайший русский писатель. Создатель образа Базарова входит в число вождей человечества. Тургенев – более великий художник, чем Бальзак, хотя и не столь продуктивный. Возможно потому, что художественная продуктивность зависит от того, в какой среде живёт творец большую часть своей жизни – в своем отечестве или на чужбине.

Тем летом я также познакомился с Ги де Мопассаном. Случилось это на обеде у Бланш Маккетта. Со временем наше знакомство с каждым годом становилось всё более близким, вплоть до его трагической кончины. В то время я считал Мопассана по крайней мере таким же великим, как Тургенев.

Познакомился я тогда и с красивым еврейским журналистом Катюлем Мендесом[107], несомненно, одним из самых замечательных импровизаторов, когда-либо виденных мною. Он мог бы в считанные минуты написать стихотворение в духе любого поэта, будь то даже Гюго или де Мюссе. Мог с одинаковой легкостью и поразительным мастерством подражать любому мастеру французской прозы или поэзии. Впоследствии он стал для меня совершенным образцом талантливого человека без намека на гениальность, которая могла бы облагородить или уничтожить его уникальный дар слова. В то время я мог только восхищаться им, хотя и чувствовал, что ему чего-то не хватает. Его прозвище в Париже идеально соответствовало его красоте – un Christ de Bordel[108]!

Да, это было незабываемое лето в Париже. Я знакомился то с одной знаменитостью, то с другой. То с автором из газеты «Фигаро», то с художником, то с музыкантом…

Но в конце лета я решил перебраться в Ирландию и возобновить изучение этой страны. Незадолго до того Дизраэли[109] говорил об облаке в Ирландии размером не больше человеческой ладони, которое всё ещё может перерасти в ужасную бурю. Возраставшая мощь Земельной лиги[110], увеличение числа судов по установлению арендной платы, приход к власти Парнелла[111] заставили меня с нетерпением изучить эту проблему. И я переехал в Дублин.

С самого начала я посещал все националистические собрания, что способствовало укреплению моей веры в грядущее освобождение Ирландии. А затем я поступил в Тринити-колледж в Дублине и постепенно обрел независимое мнение, которое иногда стало находить и положительные моменты в английском господстве.