Однако я уже не могу ждать, меня разрывает на куски эта ситуация, и мне нужно плюнуть на всё и рассказать, почему же я так поступила. Поверит или нет, плевать, главное – сделать это. Я не жду понимания, прощения или тем более хорошего отношения к себе, нужно лишь, чтобы он отпустил меня, иначе с ума сойду.

Но и этого не выходит, Давид уходит рано утром, до того, как я просыпаюсь, и возвращается глубокой ночью или не возвращается вовсе. Когда звоню ему, он либо сбрасывает, либо интересуется, важен ли мой звонок, а если я говорю больше трёх слов, он отключается.

Вчера просидела до трёх ночи в гостиной, носом клевала и спички в глаза вставляла, но всё равно уснула мёртвым сном и очнулась, когда дверь захлопнулась – уже ушёл.

Конечно меня запирают в квартире, словно пленницу, никто не спрашивает моего мнения, не интересуется моим самочувствием, жива и хорошо. Но сегодня я это закончу, буду стоять, бродить, принимать холодный душ, но не усну, чего бы мне это ни стоило.

Весь день почти ничем не занимаюсь, чтобы не устать, а к вечеру включаю свет по всей квартире, точнее на первом этаже, где я нахожусь. Холодный душ принимаю два раза и к полуночи выбираю себе фильм в жанре ужасов, чтобы и мысли не было прикрыть глаза. И это помогает, потому что страшно, почти два часа то и делаю, что лицо ладонями закрываю и кричу на героиню, чтобы не совалась никуда. А когда хлопает входная дверь, я с криком срываюсь с дивана.

– Что? Что случилось? – Давид появляется в гостиной за пару секунд, и на его лице, помимо усталости, замечаю переживание.

– Кино страшное, – хрипло отвечаю.

Он смотрит на меня, потом на экран телевизора, где за героиней гонится кто-то в чудовищной маске.

– Нехуй смотреть такое на ночь, – шумно выдыхает, и возвращает себе привычную маску ненависти и презрения.

– Мне нужно было, чтобы не заснуть, – делаю несколько глубоких вдохов, собираясь с мыслями. – Нам надо поговорить о том, что было год назад, – выпаливаю сразу, чтобы он не обломал мне план.

– Мне насрать, что было год назад, – припечатывает этой фразой, попутно скидывая ботинки.

– Что? Как это? – смотрю на него в недоумении. – Нет-нет, ты должен знать, почему я выступила против…

– Насрать, – перебивает и, выпрямившись, шагает ко мне. – Нет ни одной веской причины, по которой любимая девушка может так жёстко предать.

– Есть! – кричу, чувствуя разочарование, досаду, страх.

– Для меня нет, – пожимает плечами, оставаясь безразличным.

– Ты ведь хотел знать, – произношу, ощущая, как надежда на свободу ускользает.

– Перехотел, – хмыкает и, развернувшись, собирается уходить.

– Нет, стой! – хватаю его за руку. – Ты должен…

– Всё, что я должен, Хрустальная, это держать себя в руках и не поступить с тобой, как Рома, – на последнем слове, я отпускаю его руку и отшатываюсь. – Из любой ситуации есть выход, уж поверь мне, – делает шаг ко мне. – Я не знаю, почему, но ты предала меня. Я заступился за тебя, – больно тыкает пальцем мне в грудь. – Защищал тебя от урода, а ты мне чем ответила?

– Выслушай, – прошу шёпотом, понимая, что по щекам уже стекают влажные дорожки.

– Мне. Насрать. Зачем, – чеканит каждое слово. – Факт на лицо – ты сука, которая в любой момент ударит ножом в спину.

– Тогда отпусти меня, если слушать не хочешь, – шмыгнув носом, вздёргиваю голову.

– Не, – скалится в хищной улыбке. – Год буду тебя мучать, ответишь за каждый мой прожитый в тюряге день.

– Ты не можешь приговорить меня, не узнав причины, – кричу, сжимая кулаки и топая ногой.

Что это за бред? Ты виновата, но мне плевать, я хочу издеваться. Так нечестно, он обязан выслушать меня, понять, да хотя бы узнать, как всё было.