Посомневавшись, вызвать ли кого-нибудь со своей кровати, я решила сначала проверить сама, нужна ли Бессонову помощь. И поняла, что до сих пор оттягивала нашу с ним личную встречу как только могла – из-за этого-то, собственно, и сбежала в туалет, общаться с Милкой по телефону. После того, что я услышала, трудно было даже представить, как я буду смотреть на Германа Даниловича не краснея.

– Он в бреду, ему вообще сейчас не до тебя! – убедила себя, подкрадываясь все ближе и ближе к зеленой занавеске, откуда раздавались стоны – болезненные, как я пыталась убедить себя, а не… те самые, которые издавал тот счастливый пациент в соседней палате.

В последний момент, перед тем, как отдернуть занавеску, я снова засомневалась – мое ли это дело. Может, все-таки позвать медсестру? В голове снова вспыхнула картина – рука в белом рукаве, самозабвенно елозящая в чьих-то трусах. И при мысли, что эта самая рука будет сейчас дотрагиваться до моего Данилыча, меня чуть не стошнило.

Теперь почему-то эта картина казалась совсем не эротичной.

Быстро, чтобы не передумать, я отдернула зеленую занавеску, вокруг второй кровати.

И ахнула, отшатнувшись в ужасе.

Вид у Бессонова был такой, будто он не вытащил меня из реки, проявив нечеловеческую силу, а несколько лет проработал гребцом на галерах, питаясь одной лишь гнилой водой с черствым хлебом. Ну, или только что спасся из концлагеря.

Лицо его заострилось и стало зеленовато-белым, как у мертвеца. Щеки впали так, что под ними можно было разглядеть очертания верхней челюсти. Волосы спутались и будто бы истончились, стали реже и почти совсем белыми… Зрачки под полуприкрытыми, тонкими, как папирус, веками закатились, бегая из края в край, будто он видел крайне беспокойный сон. Да и сама голова Германа Даниловича металась по подушке – уже явно мокрой от пота.

При всем при этом он не прекращая стонал и бормотал что-то сквозь стиснутые зубы.

Боже, что с ним?! Он умирает?

Совершенно оторопев и не в состоянии сообразить, что мне делать, я протянула руку – потрогать его лоб… и отдернула ее – до такой степени он был холодный. Как труп.

Но почему?! У него же жар! Его лихорадит! Он должен гореть от температуры, а не быть ледяным на ощупь!

Зови медсестру, дура! – проснулось сознание, выдернув меня из оцепенения.

Но я не успела, потому что одновременно с этим очнулся вдруг Герман Данилович.

Ну, как очнулся… Дернувшись от моего прикосновения, он распахнул страшные, совершенно черные глаза, схватил меня за запястье и резко повернул ко мне голову. Я снова оцепенела, околдованная бездонным, черным взглядом, ничего так не желая, как приблизиться к тлеющему, холодному огню в его недрах и раствориться в нем…

– Дай мне… – глухо, не своим голосом протянул Бессонов и подтащил меня за руку к себе, заставляя наклониться над кроватью и приблизить к нему голову. На какой-то момент мне показалось, что он меня сейчас поцелует, но он всего лишь крепко схватил меня другой рукой за шею и дернул ближе, вжимая мое лицо в подушку рядом со своим.

– Что вы делаете? – опомнившись, затрепыхалась я, пытаясь освободиться и подняться с него… Но он был будто из железа выкованный. Будто и не умирал только что, похожий на живой скелет.

– Тшшш… – отстраненно прошептал Бессонов, потираясь щекой о мою щеку и касаясь губами какой-то невероятно чувствительной точки за моим ухом. Мурашки непрошенного возбуждения рассыпались по всему телу, застучала, зашумела в ушах кровь…

– О да… просыпайся… – распаляя меня еще больше, эротично выдохнул Бессонов, проводя по моей шее языком – как раз по тому месту, где, по ощущениям, кровь пульсировала сильнее всего. А потом издал странный звук – будто языком щелкнул. Сжал меня еще крепче, потянул зачем-то за волосы, отстраняя от себя…