Временами Тим находил удовольствие в том, чтобы постоять с краю толпы и послушать бесполезные людские толки. Болтовня немного развлекала его.

– Да, старый режим был, конечно, удавкой, но хотя бы был режимом, – говорил один из художников, закуривая сигарету. – А сейчас какой к черту режим? Если в те годы можно было хотя бы куда-то пробиться, хоть на ступеньку, то теперь кругом одно ворье. Вдобавок, тупое и необразованное. Дома культуры закрыты, ни тебе выставок, ни даже интереса к ним.

– Ну, скажешь, – пожал плечами второй, протягивая свою сигарету к зажигалке собеседника. – Будто тогда люди отличались культурным развитием. Сухо было, бездушно. Даже в домах культуры едва ли один человек мог найтись, кто искусство… ладно, не понимал, так хоть немного знал. Кроме Кетанты ни один человек в искусстве не шарил.

– Хех, – первый усмехнулся и, качнув головой, вытянул кривой измазанный краской палец, – я тебе вот что скажу. Помню, было это то ли восемнадцать, то ли двадцать лет назад. Работал я в одном таком доме. И был там аукцион, который как раз Кетанта и устроил. Так вот организаторы устроили в конце загадку. Показали маленький фрагмент картины. И что думаешь? Наш уборщик взял да угадал. Картину! По маленькому фрагменту угадал! Ну и посуди теперь об образовании, если такой низкий слой на тот момент, как уборщик, искусство знал. А сейчас спроси вот этого оборванца, вряд ли он тебе скажет хотя бы, что такое импрессионизм.

Тим сразу сообразил, что «оборванец» – это он, и поспешил скрыться несмотря на то, что мог дать определение импрессионизму. Спешно шагнув вперед, он приблизился к манекену.

На грубых столах около манекена покоился товар не самого лучшего качества: дырявые свитера и кофты, штопаные носки и штаны. На такие вещи раскошелился бы только бедняк за неимением средств купить что-то более-менее приличное. Именно такие люди и забредали в это захолустье. Они медленно блуждали среди вещей или юрко скользили по рядам, щупали все, что приглянулось, любопытствовали, бранились и все же оставляли у торгашей свои деньги. А что еще им оставалось? А продавцы спешили сунуть руки в карманы, чтобы поскорее скрыть от посторонних глаз свою выручку, окидывая при этом весь рынок недоверчивым блуждающим взглядом. На Тима они поглядывали искоса и недоброжелательно: к нему, бездомному, относились с опаской и подозрительностью, он же относился ко всем этим людям с взаимностью.

Сейчас Тим игнорировал окружающую суету. Он смотрел на манекен пустым затуманенным взором.

Белые неживые глаза оставались единственными, в какие Тим мог смотреть, не считая животных, а также фотографий, рисунков и прочего, что нельзя было назвать живым человеком. Бродяга испытывал легкое удовлетворение, глядя на человекоподобное лицо – это исходило из его потребности смотреть кому-то в глаза. Заполнить потребность, к несчастью, не представлялось возможным. На живого так просто посмотреть не получалось. Как и на свое отражение, которого он боялся по непонятной ему самому причине. Каждый раз происходило нечто необъяснимое.

Глядя в зеркало, люди видят самих себя. Тим всегда видел что-то разное, но результат, как правило, был один: увидев свое отражение, он инстинктивно отбрасывал зеркало подальше, падал и пытался отдышаться, как после долгого и быстрого бега. Да, зеркало отражало его самого, но то вовсе не его тело, а ту нематериальною часть, которую у людей принято называть душой. Мир отражал ему все то же самое – то есть, его самого в нематериальном смысле. Тим этого не знал. И что на себя посмотреть, что на случайного прохожего – один риск.