брал, отдавал, старел,

выводил быстроглазых, крикливых,

быть может, двоих – троих,

и когда-то, почувствовав ее пальцы —

с благодарностью стих.

Ресничны поцелуи век

и опьяневший сторож сна

уже не служит. Лишь Луна

из звездной винодельни свет

струит по стеблю шеи, в грудь —

две чаши славные… Мой друг,

не выпить мне их, ждут давно

напитки живота и ног.

И по серебряной тропинке,

на зачарованной земле

ты в подколенную ложбинку

войдешь, вдыхая сладкий плен.

Но как бы ни томил глоток

зрачки и ни дурманил память, —

заветной амфоры исток

откроешь лунными губами.

Мы уже ведь идем, подруга, – крепи

наши пальцы в замке… Что-то нечисть вопит,

на болотах чадят и плюют пузыри,

сверлят спины нам гнусы, хрипят упыри,

но нельзя заплутать, не дано разойтись,

слишком мало осталось,

тем, кто поздно нашлись.

Мы выходим на поле. Струится рассвет,

тайный трепет печалью

в бледной траве.

Одинокое древо лижет туман.

Все как призрачный сон. Но это – обман.

Ты не верь, если трудно – веки сомкни

на минуту-другую. Вместе мы.

Мы выходим к жилищам. Город Зеро,

где лишь входы без выходов.

Видимо кров

здесь устраивать нам. Готова ли ты

открывать эти ставни, ворота, мосты?

Мы идем и не знаем: те, кто не спят —

пораженно за нами следят.

От кого эти блики, мерцанье во мгле?

За плечами странников – пара колец.

Две луны серебрятся по волосам,

обнимая друг друга, играя, искрясь.

И сойдясь воедино лучом круговым,

освещают идущих огнем голубым.

Неделя до приезда твоего.

Всего неделя… Ждать уже невмочь.

Ни спать, ни есть, ни думать о другом.

Год в каменной тоске. И видит Бог, —

не спился, ни скулил. Но сдерживая вой,

лунатиком у кассы трудовой

на ведомости, как в наркозном дыме,

не подпись ставил, а твое лишь имя…

Всего неделя… Правда, что змея,

разрубленная пополам стремится

горячей раной вновь соединиться?

Подобно ей ползу. Смеясь

сам над собой. Неловко мужику

так поклоняться образу, звонку,

письму, воспоминаньям, снимку,

с которым маешься, как псих, в обнимку.

А впрочем, Главный врач боготворить

тебя позволил. (Хоть закон игры

восторг предполагает обоюдный).

И если руки не в ремнях, – нетрудно

с иконостаса вновь перенести

в холодный тамбур светлые черты,

в дым сигареты, в перестук на стыках,

и в мысли о надеждах и ошибках.

Качается, будто хмельной, вагон.

На суточное перемирье обречен

сожителей плацкартных коллектив.

И лязг металла выстрочит мотив

крестами на висках. Да за окном,

как в зеркале, печальным рукавом

виденье привязалось: « долг… должна…»

А за стеной, откроешь дверь – стена.

Скрипит состав. Старея, гнутся оси

колес, планет, миров. И рычаги,

как ножки насекомых, как крюки,

снуют без остановок, вкривь и вкось

людей сцепляя: он – она – они…

Тряси, вагон! Обманывай, звени

железками. В движении забыться

приятнее, чем кислоты напиться.

Кого мы ищем в «завтра», не в «сейчас»?

Любимого? Учителя? В дороге

о друге, о товарище у Бога

выпрашиваем. О проводнике,

чей силуэт мерцает вдалеке

как выход из тоннеля, свет в окошке…

И страшно разминуться. Не узнав, —

сойти с подножки.

Как порождения веры

в белое или в черное, —

кружатся в ноосфере

призраки – мыслеформы.

Сущности идеализма

не покидают мир,

полюсы катаклизмов,

тени света и тьмы.

Сталкиваясь, разрушают

непримиримый пыл,

временно побеждая,

временно отступив.

И никому не ведом

схватки этой исход —

видимо бесконечен

диалектичный ход.

И принимая смело

битвы великой груз, —

магии черно – белой

чувствуешь терпкий вкус.

* * *

Он живет на антресоли. Стук да плюх.

Не поймешь, когда доволен. Шумный дух.

Из миров, из параллельных приблудил.

Афры, может, или Гермы – он – фродит.

Может внешностью не так он и крут —

дела божьего шутливый продукт.