в хлорке гнилых клозетов.

Сэкономили на интимных вещах,

еще бы винца, сигарету.

Это они мне из общей свалки

куртку слимонили: Крепкая!

Чтобы я делал, делал им швабры,

да гвоздематерил табуреты.

2001 г.

На моих татуировках

инструмент грустит. Неловко

без струны ему звучать.

Плачет юности ошибка,

а смычок бежит по скрипке

от локтя и до плеча.

На бедре девчонки имя,

гравировка в страстном дыме

(как хотел ее – тоска!)

Ну а сердце защищая,

чайка на груди летает

и пыхтит седой вулкан.

Вроде стыдно бы раздеться,

да уже не отвертеться,

когда к небу понесут.

Знать, придется мне, итожа,

с разрисованною кожей

что-то объяснять Отцу.

Мне сказали: Ты ненормальный!

Отвезли в смирительный дом.

За отсутствие денег в кармане —

рукава завязали узлом.

Отчего-то не мил я успешным,

улыбающимся господам.

Кляп во рту… Сумасшедший

за решеткою у окна.

И осталось лишь наблюденье

за вертящимся колесом —

механизмом обогащенья

затупляющихся шестерен.

За притворными: Я – король! —

суетливость зрачков – мышей,

да выглядывающие порой

острия хрящеватых ушей.

Но труднее всего повторять

и не верить своим словам —

«Если беден – значит дурак!»

перед зеркалом по ночам.

СОН ОЛИГАРХА

Спит олигарх на Занзибаре,

вор миллионов, шах – аллах.

Рабыни – дети опахалы

устало теребят в руках.

Но что тревожит Карабаса?

Приснилось, будто эгрегОр

испортил ширину пространства

и толщину границ миров.

И в утончившейся природе

слова теперь – не пустоцвет.

А вил и топоров народных

матерьлизованный ответ.

И будто в русских городишках,

на пьяно – нищих площадях

плюют в его портрет людишки,

вопя: Ага! Угы! Говнях!

Ах, что поделать буржуину?

Нанять убийц? Купить закон?

А червь из колдовского мира

уже грызет его живьем.

…затем – Надсмотрщик, Хронос, жнец

пустых забав, монах, каменотес,

заложник Долга, – седовлас и нем,

ждет у весов, где чашами – дела

и горы слов. И хмурые косцы

за языки влекут, как под уздцы,

вновь прибывших.

Взглянул: Болтал? – И сузилась гортань

до хрипа, до ненужной фразы.

Прозрачна за спиною ткань

сумы последней. Но не гни плечо,

терпи, еще – не горячо, и Цензор

не отобрал, что ценно в ней,

что – дрянь.

И за мгновенье до удара в сердце

мелькнут дома, что строил для людей,

мосты, дороги – «моны лизы» тех

ремонтников, философов—умельцев,

теплушки, мастерские, – в них одно

лишь повторялось: выцветшею робой

завешено вагончика окно.

Успеешь ли, сумеешь опознать

«проезда нет» – растущий быстро знак

у края, за которым свет и звук

не рождены, где, вспыхнув, силуэты

освоенных тобою инструментов,

прощаясь, благодарно возвратят

энергию прикосновенья рук.

И в немоте отбойных молотков

проявится вдруг книжечка стихов,

брошюра, неказиста и мягка,

легка, не толще ручки мастерка,

не тяжелей стамески… Так не медли

на выдохе: Мечтал. Но больше – делал!

И на шкалу, где замерла стрела.

* * *

Достойно зреющий мужчина —

приветлив и не говорлив,

устроен крепко, но не чинно

и – без слащавости – красив.

Богат он берегами странствий,

морщинок кладом на висках,

послушен инструмент опасный

в его уверенных руках.

То ладный клоун, то – ученый,

психолог и веселый бард,

деревья он взрастил у дома,

а сыновьям – и друг, и брат.

Презрев насмешкою кручину,

труда и совести корсар, —

он скромно создает причину

Творцу гордиться в небесах.

Нам камасутру с детства не читали,

и пальцев электрическую цепь

мы словно Фарадеи открывали

в бараке леспромхоза. По утрам

брели коровы за окном. Мешали

соседские клопы нам хохотать

над сутью бородатых анекдотов,

лишь выдавался перерыв в желаньях…

Пусть наши тайны постареют с нами.

Ты помнишь город? Сколько раз обои

мы клеили, мечтая о картинах.

Фламандцы, Поль Сезанн, Матисс

нам чудились в настенных завитках.