А рядом, в самодельных колыбелях,

плоды любви творили, – их дуэт

нас развлекал почище оперетт,

и мокрые пеленки третий год

особый создавали натюрморт.

…После ночной плетешься точно гомик.

Хотя по правде, что механик-хроник,

что сторож, наркоман недосыпаний,

как ни крути, вопрос трудостараний

во многом упирается в постель.

Где, отвернувшись, дремлющей Венерой,

нагие доверяя полусферы

блуждающей за окнами звезде, —

лежит твой незаконченный шедевр.

Вглядись, художник! В покоренных тенях —

власть Линии. Ее живой изгиб

струится от плеча, касается руки,

чуть медлит в талии и – вдохновенно —

взлетает по округлости бедра,

высвечивая женственный овал…

Приятней нет послания мирам,

откуда часто сладкоротый Эрот

не зря в мое жилище залетал.

«Встреча… ветреный… весло…» —

в многотомии словарном

отбираю сотню слов

для целительных отваров.

Тайна колдовской игры,

код алхимиков веселых,

слова – символы, миры:

«легкокрылый… луч… любовник…»

Так суровые масоны

вслед за мудрым Хаммурапи

высекали на колоннах:

«муза… милая… объятья…»

Пробираясь в пуще, грел

у огня ладони, мысли:

«теплый… творчество… хорей…

юность… ясный… ягодицы».

Живу! Влюблен! Как пахнут доски

из под растаявшего снега!

Открыт сезон. И дачник бледный

выходит на крыльцо в обносках.

Вгрызается ножовка в древо,

жучок испуганный скребется.

А рядом – взгляд серьезных, серых

глаз, от которых сердце рвется.

Незаменимый стимул жизни,

мотор для ломика с лопатой —

грудная впадинка богини

в тепле линялого халата.

Готов в опилки и полешки

Эльбрус спилить за предложенье:

– Быть может, отдохнем? – с движеньем

на старенький диван у печки.

В ее плечах – упругость лука,

а в шее – романтизм стрелы.

Но гладиаторская куртка?

Тут слезы лить.

И недогадливы ухмылки

стрельцов, их алчный полувзгляд, —

ей спать с подругою в обнимку

естественно, как защищать.

А все же грустно, отчего

нам женское непостижимо,

и для кого кольчуги звон

на теплой скрипке линий.

Но – «милая моя» – сказать

так хочется на поле брани,

и жесткость губ смягчить губами…

А – невозможно, плачь не плачь.

Словно в бессловесный мрак,

к шкурам – кремниям

провалился.

И в зрачках – ощущения.

И как будто без затей

ее «здравствуйте», —

только дрожь биополей

в общем радиусе.

Только легкий ветерок

в позвоночнике

первобытным языком

что-то прочит нам.

Может, вдруг, за темнотой-

холод и стена?

Лишь метеоритный дождь

чертит тайный знак.

И не нужен перевод

у костра для тех,

кому звездный небосвод

в собеседниках.

Она не могла

говорить ему «ты»,

он – тыкал,

при этом словно

задыхался от теплоты,

забившей той ночью горло.

Ее же,

не смог обогреть до утра, —

(диванчик общаги стынет…)

– Не уходите! – как жгущий шрам

приличному семьянину.

А за спиною —

жена в слезах

выставила хорошее…

«Не уходите…» – легко сказать,

у кого с родинку прошлое.

Ждать,

когда выпадет тайна – ночь

с той, что затопит радостью.

Ждать и молиться вором: Еще!

Хоть бы разок до старости.

Объятия без глаз, без губ,

без слов признания печально

отпустит ночь. И Анатом

неотвратимо на рассвете

сдирает ложь с души пинцетом

(как фартук его жесток, груб).

Спасительная дверь! Бегут

любовники, тая надежду,

в душевный бред, в сердечный скрежет,

забыв случайную кровать,

пока в печенку не проник

ногтем безжалостный мясник.

А с рук его стекает горечь.

А с рук его сползает, корчась,

сонм грешников. Но не убить

в тоске отчаянной, звериной,

как стон, не называя имя,

зовущее: Любви! Любить!

Но однажды,

ощутив марианский провал живота,

ты не сможешь ее не узнать —

это та,

уже и не жданная, с которой

не видя ее, говорил,

обнимал, прислушивался к дыханию,

о своем твердил,

ссорился, ждал примирений,

обдавал холодом, грел,

открывал в ней все больше,