заглатывает, душу тревожа,

и время, точно паяц в балагане,

хихикая, корчит рожи.

Вот идет Бабулацып,

твердая макушка,

на груди труба пыхтит,

за спиною – пушка.

Не красавец, не урод,

пьяненькая брава,

левою рукой крадет

у воришки – правой.

Что бормочет? Что лопочет,

щеки раздувая?

Верхняя губа – гогочет,

нижняя – рыдает.

То он ухарски поет,

то – на ветер лает,

левая нога вперед,

правая – вихляет.

И скрипишь на белый свет

с горечью и злостью:

Не Россия это, нет!

Родина, ну что ж ты…

Сквозь пыльное стекло —

загадочный просвет,

на подоконнике промасленная ветошь,

шаблоны… И слесарный инструмент

на заготовках будто спящий деспот.

Я вглядываюсь. Молча в глубине

станки темнеют: фрезерный, токарный —

и в полной от сочувствия Луне

верстак считает раны.

И в горле непонятная вина.

Я – тот же, свой. И палец мой разбит,

тверды ладони… А в груди саднит —

ведь стынет Родина,

чего-то ждет, скучая,

и на чужом пиру молчит.

…Мне этой ночью

вновь не смежить век.

Спецовочный, поверь мне, человек.

Выгадывать судьбу – не наш размер,

не предавал я личный инструмент.

Стихи мои не соусы из слов,

а масло под рабочее сверло.

* * *

Что-то хрупкое легче высмеять,

чем сберечь. Смысл наброска почти утерян.

Не карандашам не хватило грифеля,

а художникам энергии веры.

Те, кто сломлен – пляшут без масок,

но – картонные… Друзья мои, вы ли?

Что-то чистое, как паралитик в коляске,

у которого еще глаза живые.

Пусть болтун—шоумен потешается

над трудом, как над потребностью,

что-то важное – не стирается,

если свет изнутри, не с поверхности.

И не надо быть первым или последним —

сохрани себя, как черту эскиза…

Что-то нужное выгнуто на изломе

и к подносу лжи отвергаешь визу.

На шкафчиках рабочей смены

красотки голые. Мазут

на пухлых формах откровенно

замаслил прелести внизу.

Скрипит мозольная шарага,

дым, карты хлещут по столам,

и шутки плоские играют

по женским руслам и холмам.

Не то уж братство трудовое,

и старый бригадир потух:

«плевать, что выбросят на волю —

обида в том, что герб протух».

«Избушка повернулась задом…

Повсюду гоп и тру-ля-ля…

Левша обсасывает лапу…

Кощея бережет Илья…»

А все же кто-то остается.

А все же кто-то молотком

по пальцам врежет и пройдется

по чьей-то маме матерком.

А все же кто-то будет дельным

винтом, полезной шестерней

и тугозадую Венеру

мазнет шершавой пятерней.

Уже работы виден толк,

уже подобран нужный колер,

и свода рваный потолок

оштукатурен и спокоен.

И тихой речи перекур,

обед на стареньких газетах —

кефир, консервы и сырок.

И осень в арочный проем

прохладным проникает светом,

и в краску падает листок.

А за окном, в лугах – река,

дугой селенье огибая,

уносит к Богу облака,

чьи тени в храме оживают.

И так легко, и так светло,

что сердце, дрогнув, устыдится…

И путник, замедляя ход,

за маляров начнет молиться.

ПЛОТНИК

Ах, этот парень на бревне —

индеец, демон, бес!

Пристроился в голубизне

развратником небес.

Откинул волосы назад,

полунасмешлив взгляд,

и темно-синие глаза

разденут, усыпят.

Ах, как красив его живот,

подтянут и курчав,

и золотит мужчину пот

в полуденных лучах.

И кажется, что завершая

свой трудовой дозор —

Бог олимпийский зачехляет

сверкающий топор.

А ночью местная Кармен

проклятья шлет ему —

надев очки, читает он

Шекспира и Камю.

ГУМАНИТАРНАЯ ПОМОЩЬ

В горбольнице – переполох. Привезли!

В больших мешках! Из Германии!

Все санитарки сбежались делить

блузок «второе дыхание».

Красивые… Кто-то их выбирал,

вертясь у зеркала: Дас ист шнабе?

А после мужской рукою снимал,

и падала вещь на пол…

Я выходил из столярки на свет,

женским смущенный праздником.

Родина, ты одарила тех,

кто твои лечит задницы.

Русские бабы, день и ночь в гноях,