Тут Ника не выдержала и расхохоталась.

– Устроим настоящий зомби-апокалипсис, мать вашу, – в тишине хохот разнесся по всему кварталу.

Ты правда готов вернуться в свой пустой дом?

Мультсериал «По ту сторону изгороди» (Over the Garden Wall)

Еду в ночной электричке хоронить маму и боюсь. Боюсь того, насколько я пуста и равнодушна. Когда-то я, как и любой ребенок, любила ее всем сердцем, безоговорочно, без условий, той самой любовью, которая, как говорится в Новом Завете, все покрывает, всему верит, всего надеется. Я знаю, что когда-то и она любила меня так же, а может, сохранила это чувство до конца, но все же надеюсь, что это не так. Иначе я уж совсем скотина последняя: оставила ее, так еще и над могилой ни слезинки не пролью, наплевавшая на ее открытое сердце. Вот только это неправда, и это нельзя забывать. Нужно помнить, что мать успела вонзить в меня тысячи ножей, помнить каждый, как плакала до хрипоты, умоляла пощадить, кричала в равнодушную спину, рвала волосы.

Мне было четыре. Я тогда уже научилась читать, потому что мне рассказали, что через книги можно попасть в другие миры. Как же горько плакала, когда ни Гарри Поттер, ни сказки братьев Гримм, ни даже Хроники Нарнии не помогли приблизиться к магии. Однажды я спросила у мамы, почему так, и она объяснила, что проблема во мне, что в другие миры попадают только избранные, а я не заслужила, не достойна этого и не способна ни на что волшебное.

Мне было шесть. Я открыла для себя мир рисования и не могла остановиться. Мне не были нужны ни хорошие краски, ни красивые альбомы, в ход шло все: обратные стороны документов, чеки, поля на книжных страницах, стены и обломки кирпичей, бесплатные карандаши из строительного магазина, забытые кем-то фломастеры. Я тогда очень гордилась своими зарисовками и бережно хранила каждую. Однажды мама попросила показать ей что-нибудь из рисунков. Я выбрала самые красивые. Как же сильно мне, маленькой дурочке, хотелось, чтобы ей понравилось, чтобы она восхитилась, обняла меня и сказала, что я обязательно буду хорошим художником. Как бы не так. Сейчас уже я понимаю, что она просто хотела подсказать, что можно исправить и сделать лучше, чтобы я и дальше развивалась. Тогда же я услышала первую и самую болезненную в жизни критику своего творчества.

Мне было девять. Приснился кошмар, который я до сих пор помню в деталях. О том, как я убиваю собственную мать. Проснулась в слезах, задыхаясь от ужаса, и она услышала это. Начала кричать, как сильно устала от моих попыток привлечь внимание. Велела заткнуться, иначе выставит спать на улицу. Я так и не рассказала, о чем был кошмар.

Мне было двенадцать. В очередном приступе истерики, которые я уже почти научилась игнорировать, мать бросилась собирать вещи, обещая больше никогда не возвращаться, ведь тогда всем станет легче. Иногда я думаю, что и правда стало бы.

Сейчас я понимаю, что она была психически больной. Даже могу понять, почему никто не отвел ее в психдиспансер, ведь для советского человека это приговор. Но легче от этого не становится. Мое тело с ног до головы покрыто рубцами от ее криков. Пожалуй, я даже рада, что в ней было достаточно гордости и обиды на меня, чтобы не звонить с той минуты, как я в последний раз вышла из дома. Хватило бы еще сил не умереть так скоро, может, мои шрамы успели бы побледнеть и сейчас бы не так болели.

Я где-то слышала фразу, мол, мы стремимся стать таким человеком, который смог бы спасти нас маленьких. Это интересно, потому что я и правда стремлюсь быть спокойной, тихой, очень чуткой и внимательной к другим. Человеком, за которым можно спрятаться, который решает все проблемы разговорами, заботится о чужих чувствах и который сначала думает о последствиях, а потом говорит или делает. Но для этого нужно стать еще и тем, кто не боится других людей. Не боится подпускать, доверять и позволять довериться, не боится полюбить, быть открытым, искренним, не боится собственных эмоций. А мной пока руководит только страх.