Я прокралась в свою комнату, сняла изящное платье, в котором днем встречала гостей, и переоделась в простую дорожную одежду. Еще пару рубах и штанов я кинула в мешок, оставшийся у меня со времен потешных детских походов с отцом и Нурби. На кухне я захватила несколько кусков вяленого мяса, мешочек муки и флягу с водой.

Я действовала по наитию, даже не пытаясь продумать, что я буду делать дальше. Все, что я знала – мне нужно как можно скорее отправиться в путь. Если кто-то узнает о моей затее, меня остановят. А я не могла этого допустить. Я должна была спасти отца.

В конюшне меня тихим ржанием встретил конь отца. Я не планировала брать его. Это казалось мне посягательством на что-то святое и запретное. Но в свете фонаря я увидела в глазах животного что-то такое, что заставило меня передумать. Будто бы верный конь взмолился, чтобы я позволила ему помочь. Будто он понимал, что я задумала и тоже хотел спасти своего хозяина. Я быстро оседлала его и вывела во двор. Обычно конь не давался никому, кроме отца, но в этот раз он покорно позволил мне навьючить на себя поклажу и повести прочь. Выходя, я увидела на стене конюшни старый кинжал в простых ножнах и, сама до конца не понимая, зачем, повесила его на пояс.

Когда я уже открыла ворота и запрыгнула в седло, со стороны дома послышался шум.

– Кто здесь?

Я обернулась. В едва ли десятке шагов от меня стоял Нурби с факелом в руке. Его глаза расширились, когда он узнал меня.

– Сурет? – выпалил он, и хотел, наверное, сказать что-то еще, а может и броситься ко мне, но я не могла позволить ему сделать это. Я ударила бока коня пятками, и он, поняв мое намерение, с места бросился в галоп, унося меня вперед, в сторону едва начавшего светлеть горизонта.

Я скакала не останавливаясь, ни чтобы передохнуть, ни чтобы подумать. Конь сперва несся галопом, и ветер трепал мои непокрытые косы. Когда окончательно посветлело и над пиками гор на востоке показалось солнце, играющее лучами на их ледяных макушках, мой скакун замедлил бег, переходя на плавную рысь. Но я все еще не давала ему остановиться, то и дело подгоняя.

Когда мы покинули аул, было еще совсем темно, и, пока конь со всех ног уносил меня вдаль, я не могла разглядеть ни стену родного дома со знакомой трещиной, куда мы с Нурби в детстве прятали наши сокровища, ни спуск к реке, по которому мы с другими девушками бегали купаться, ни улицы, на которых я провела всю свою жизнь. Все это скрыли предрассветная тьма и слезы – не то от ветра, не то от боли в груди – застилавшие мне глаза.

Появление во дворе Нурби смешало все мои планы. Я хотела уехать тихо. Закрыть все чувства на ключ в самой глубине своей души, сжать зубы, подогнать коня и умчаться в ночь. Но выражение лица моего названого брата, когда он увидел меня на отцовском коне, в отцовской бурке, разрушило тонкую стену, которую я построила внутри себя, приняв решение отправиться на поиски молока лани. Оно напомнило мне о том, что я оставляю позади. О том, что есть еще люди, которым я важна, и что мое решение причинит – уже причинило – им боль.

Скребущее чувство вины за такое предательство, иначе я и назвать это не могла, отступило лишь когда аул остался далеко позади. Вместе с ним отступили и слезы, и я смогла оглядеться. Конь нес меня вдоль молодых полей, покрывающих склоны небольших холмов, уходящих вдаль до самого горизонта. Мы скакали по широкой вытоптанной дороге, по которой перегоняли скот и возили урожай. Встречающиеся на пути крестьяне, уже спешащие по своим делам в столь ранний час, не приглядывались к верховому в белой бурке и опускали глаза не то из страха, не то из уважения.