Еще недавно здесь стоял гул жизни, а теперь – мертвая тишина. Меня охватило такое чувство, будто и я сам опустел. Я не мог оставаться здесь ни минуты.

Переодевшись в чистую одежду, я отдал свою в дезинфекцию и уехал. Домой возвращаться было нельзя – требовался карантин. В ту же ночь я добрался до Кодзу.

В гостинице не мог ни есть, ни пить. Пытался читать газету, книгу – нервы были натянуты. В голове мелькали образы убитых коров. Глотнул вина и лег спать.

Выдержать неделю карантина не удалось – вернулся через три дня. Чужая беда стала моей. Видно, нервы совсем сдали.

В тишине я часто думаю, как и ты, о возвращении к земле. Не знаю, что тебя тянет в Корею, но мне просто хочется покоя. Хотя, возможно, это лишь временное смятение.

Прошлый год многому меня научил. Главное – я понял, как еще неопытен. Если это письмо поможет тебе понять меня чуть лучше, я буду счастлив.

Утренний туман постепенно рассеивался. Сквозь листву софоры во дворе пробивались первые лучи солнца. Хозяин, попыхивая самокруткой, распахнул сёдзи и любовался садом. В большой кадке под деревом плавали круглые листья лотоса, почти полностью покрывая воду, а среди них красовался один распустившийся цветок. Нежно-розовый, вернее, даже не цвет, а лишь легкий розоватый оттенок, едва уловимый, словно дуновение ветра. Хозяин замер, погрузившись в созерцание.

Калитка скрипнула, и во двор осторожно вошла жена. Лет тридцати пяти-шести, смуглая, с резкими чертами лица, она выглядела строгой и неприступной.

– Послушай, работник с Осимы привел дояра, – сказала она, делая шаг вперед.

Хозяин лениво перевел на нее взгляд, но вдруг резко нахмурился:

– Что за безобразие! Ты в этих гэта по мокрому саду топчешься! Совсем размыла землю! Ну что за бестолковая…

Его крик и шаги жены прозвучали почти одновременно. Хозяин прикусил язык, но жена даже не изменилась в лице, не стала оправдываться. Лишь осторожнее зашагала, направляясь к веранде.

Следы гэта действительно изрядно испортили сад, но хозяин не стал продолжать. Он вообще считал, что его излишняя нервозность и привычка злиться по пустякам только вредят ему самому. И сейчас, поймав себя на том, что вовремя остановился, он даже улыбнулся. Забыл и про лотос, и про испорченную землю.

Жена позвала служанку, велела принести кома-гэта и села на край веранды.

– Заровняй следы, – коротко бросила она.

Она редко сердилась или спорила, сколько бы муж ни кричал. Дело было не в привычке или страхе. Она тонко чувствовала, какие его упреки справедливы, а какие – пустой всплеск эмоций. В последнем случае просто ждала, пока буря утихнет.

Хозяин, хоть и не ставил жену высоко, уважал ее за это.

– У тебя золотой характер, – хвалил он.

– Не золотой, – улыбалась она. – Просто я заранее смирилась с неизбежным. Вот и кажется, что терплю.

Вообще, таких женщин много – тех, кого мужья бьют, а они тут же ласково заговорят, будто ничего не случилось. Может, это особенность женской натуры. Его супруга просто развила в себе это качество.

Такие мысли заставляли хозяина краснеть за свои вспышки гнева. В последнее время он все чаще обрывал себя на полуслове.

Дояр, которого привели, – мужчина лет пятидесяти, с красным лицом, крепкий, молчаливый. При встрече лишь кивал, редко открывал рот. Взгляд у него был странный – будто подлавливал собеседника на чем-то. Большинство женщин сторонились бы такого.

По словам работника, дояр – мастер своего дела. Вставал по часам, без опозданий. Но «голова у него не в порядке», поэтому подолгу нигде не задерживался.

– Если вы сумеете к нему приноровиться, он вам отлично послужит, – уговаривал работник. – Он и сам утверждал, что у вас приживется.