Я смотрел в окно, как она уезжает от меня во взрослую жизнь. А вместе с ней уезжала часть моего сердца, наполненная первой самой чистой любовью. Мы не попрощались. Мы вообще с той ночи больше не говорили. Я стоял у окна, надеясь, что она обернётся. Но она не обернулась.

– Но! Пошла! – крикнул извозчик, хлопнув вожжами.

Экипаж тронулся. Оля уехала. И я больше никогда её не видел.

Глава 3. Кривая дорожка

В июле 1930 года мы узнали, что наш детский дом, ставший нам родным, закрывают. Причина была не в нас и не во власти. Из-за недоедания Васса Матвеевна тяжело заболела желудком, а помимо того у неё часто случались голодные обмороки. Это было закономерно: всё, что она имела, отдавала нам. После того случая она старалась выделить хоть немного денег, чтобы купить нам карамелек, которые, по правде сказать, нам в тот период были и даром не нужны. Ей стоило заботиться о себе, а не о нас, ведь здоровье немолодой женщины было уже слабым. Муж и врачи уговаривали её уехать в Минводы. А это означало закрытие приюта. Так в свои едва исполнившиеся тринадцать лет я остался без родного дома. И не я один. Вся наша тогда уже старшая группа потеряла его в одночасье. Подросшим малышам было проще – они переходили в другой детский дом. Нам же – шестерым юношам и двум девушкам – предстояло выбрать профессиональное училище. Света и Зина выбрали то самое швейное, которое находилось в соседнем районе. Юра, Слава и Женя решили ехать в областной центр учиться на электриков, а я и Родя определились, что останемся в своём городишке, выбрав специальность «слесарь». Это мы между собой называли нашу местность городишко. Но в те годы он не был таковым, а представлял собой поселение из множества дворов. Одних только улиц у нас было двенадцать. И всё же городом он стал, но на много десятилетий позже.

– Не поеду я учиться! – заявил Вова, – хватит! Столько лет учился, учился. А что толку? Сам кого хочешь научу!

Мы, как и всегда, не спорили с ним. В итоге он объявил Вассе Матвеевне, что поедет покорять Москву, и что хлопотать за него не надо, но потребовал полагающиеся ему сто рублей. С чего Вова взял, что они ему полагались, никто не понял, но Васса Матвеевна дала их ему. Эти деньги предназначались её дочери на свадьбу, но свадьба расстроилась, поэтому воспитатель смогла отдать их наглому сорванцу. Получив названную сумму, Вова подмигнул нам:

– Учитесь, как надо делать.

В августе нас зачислили, и мы разъехались, кто куда. Прощаясь, обещали писать письма. Все, кроме Вовки.

Учёба начиналась в сентябре, но уже в августе можно было заселиться в общежитие, в котором предоставлялось койка-место. Это была моя первая настоящая кровать! Если не считать ту ночь, когда я спал на Машкиной. Каждому, опять-таки кроме Вовы, Васса Матвеевна дала напоследок по пять рублей и по кочану капусты с приусадебного огорода. Как она сказала: на первое время.

С Родей мы сразу решили, что деньги будут общие. Ведь десять рублей больше, чем пять. Мы сразу купили гречку, перловку, хлеб и чай, чтобы не сойти с ума от одной капусты каждый день. Купили кусок хозяйственного мыла, зубной порошок, кое-какую посуду на барахолке, в том числе две чашки, и одну пару галош, которую решили носить по очереди. Другой обуви у нас не было. Даже моих сапожек, в которых я когда-то прятал сливы. Те сапожки купила мне мама и передала в детдом. Но я их не носил. Сначала – потому что злился на маму, а позже – потому что выросла нога, и они стали малы. С покупкой галош деньги кончились.

К зиме галош было уже две пары. Нам выплачивали стипендию и кормили в столовой за копеечную цену. Родя учился слабо, а я был отличником, и потому получал повышенную выплату, но мы складывали их в привычный нам общак. Одежда у нас тоже появилась, в том числе и тёплая, но всё было куплено с рук, заношенное, иногда с заплатками. Зато теперь у меня было что-то своё, личное.