– Поймите: они же голодные, – оправдывала нас воспитатель, – а сладкого сроду не видели. Обеспечение у нас слабое…

– Вы смеете роптать на Советскую власть? – повысив голос, спросила женщина. В тусклом свете уличного фонаря, висевшего над крыльцом, был виден её недобрый прищур.

– Нет, нет! Что вы! Власть у нас самая замечательная! – затараторила Васса Матвеевна, ведь она не была той женщиной, которая стала бы роптать ни на власть, ни на недостаток чего-либо, – спасибо ей за всё, но на всех… хм… сладостей не хватает. У нас большая страна, нуждающихся много, но я верю, что и мы однажды получим сладости для них. Они дети, которые хотят сейчас. Да и к тому же сироты…

– Сироты? – переспросила женщина, не меняя прищур.

– Да, пострадали от белого террора.

Эти слова возымели успех: я вдруг почувствовал, что держащая меня рука ослабила хватку, а затем и вовсе отпустила.

– Идите в дом! – скомандовала Васса Матвеевна, а приведшим нас сказала: – Я проведу с ними воспитательную беседу. Этого больше не повторится.

Мы вбежали в дом. Васса Матвеевна крикнула нам вдогонку:

– С этого дня вы все наказаны!

– Пронесло, – выдохнул Родя, когда мы вошли в общую комнату. Никто не воспринял всерьёз угрозу нашей добродушной воспитательницы. А тех посторонних мы испугались по-настоящему. Мало ли что они сделали бы с нами, сорванцами.

Девчонки не спали. Когда мы вошли, они уставились на нас, как будто мы были какой-то диковинкой.

– Чего смотрите? Спите! – рявкнул Вовка и улёгся на свой матрац. Все беспрекословно подчинились ему. Не зря его называли вождём.

Но всё же не все.

Она сидела на подоконнике, прижав колени к груди, и неслышно плакала. Я подошёл к ней, и она тут же смахнула слёзы.

– Зачем? Зачем ты это сделал? – спросила Оля с грустью в голосе.

– Я хотел порадовать тебя, – честно признался я.

– Чем? – удивилась она.

– Мармеладом.

– Да не нужен мне этот проклятый мармелад! – воскликнула она, – мне ты нужен! А если бы тебя посадили? Что бы я делала без тебя?

– Мне одиннадцать. Никто меня не посадит.

Она как будто не слушала.

– Не воруй, пожалуйста! Не воруй! Слышишь? У вора одна дорога – тюрьма.

– Я и не ворую! – огрызнулся я, почему-то разозлившись на её слова.

– А что ты делаешь?

– Забираю излишки. Вот что!

– Ах, излишки…

Она неожиданно успокоилась, но в её глазах что-то переменилось. Как будто в них потух внутренний огонёк. Она встала и побрела к своему матрацу.

– Оля! – окликнул я её, но она не повернулась. – А и ладно! Иди! Гордячка!

Я знал, почему эту белокурую голубоглазую, похожую на ангела девушку обидели мои слова. За эти самые «излишки» пятеро человек в кожанках и фуражках с красными звёздами выволокли её родителей во двор и расстреляли. А она, маленький пятилетний ребёнок, всё это видела, спрятавшись за густым пожелтевшим кустом смородины. Дождь лил как из ведра, капли стекали по её лицу, перемешиваясь с солёными слезами. Она пряталась за кустом три дня, пока её, обессиленную, не нашли соседи и не привели в детский дом. Васса не хотела брать Олю, боялась. В сердцах назвала девочку «контрой». Дети услышали, стали обзывать так невинного ребёнка, обижать и травить. И только я знал, что случилось с её родителями, как и почему. Я не просто обидел её в тот день. Я её предал.

Утром она подошла к Вассе Матвеевне и попросилась в швейное училище. Ей уже было четырнадцать лет, а туда принимали с тринадцати, поэтому воспитатель согласилась с её решением. Через две недели и два дня за Олей приехал экипаж. Вещей у неё было немного, всё поместилось в крохотный узелок. Провожал её до вокзала муж Вассы, а дальше, до училища, Оле предстояло ехать самой.