Мы попали на длинную улицу, которая называлась Сомпок, с кюветами по обе стороны, и небольшими индонезийскими домами. Нам ещё повезло, что мы получили маленькую комнату в одном из каменных домиков, на Сомпок 90, потому что домики в других частях лагеря – Блимбинг, Ломбок и Манга, были деревянными, по типу деревенских. В этом домике, который предназначался для одной семьи: отец, мать и ребёнок, мы и жили до конца войны вместе с сорока другими женщинами и детьми. Даже в коридоре домика, который вёл к выходу без входной двери, ютилось несколько семей.

Каждое утро была поверка, и в 7 утра мы должны были все стоять перед нашим домиком, выстроившись в ряд. Двое японцев шли вдоль рядов, и все кланялись, когда они проходили мимо. Однажды я увидела вдали, что одна больная, истощённая от недоедания женщина, которую её сиделка посадила на стул перед их домиком, не смогла встать и поклониться. Один из японцев подскочил к ней и заорал, что она должна поклониться, но женщина не могла даже подняться со стула. Японец отвесил ей пощёчину. Сиделка этой женщины, высокая и крепкая, в гневе ответила японцу такой же пощёчиной. Этой ей дорого обошлось… Сиделку увезли кемпетай, что-то вроде японских СС, и подвергли трёхдневной пытке. Утром её избивали до потери сознания, но под контролем врача, чтоб она оставалась чуть-чуть жива, а потом клали её на землю во дворе, заваливали тяжёлыми балками, и так оставляли на целый день под палящим тропическим солнцем. Вечером её кормили, давали поспать, а утром опять избивали, и клали под балки. Она выжила, но выглядела с тех пор, как тень того человека, каким была прежде.

После того как мне исполнилось восемнадцать, то есть, уже в Голландии, мне часто снились кошмары, будто я снова оказалась в японском концлагере, на нас пикируют самолёты и сбрасывают бомбы. В действительности над нашим лагерем пролетало много самолётов, которые бомбили цели, находящиеся вдалеке от него. Однажды, когда мне было двадцать восемь лет, этот кошмар снова приснился мне, как будто в тот раз бомба действительно упала на наш дом, и мы все были стёрты в порошок. Но необычным в этом сне было то, что, явственно пережив момент смерти, я осознала, что была жива, моё сознание жило! Я оглядела дымящиеся руины вокруг меня и подумала: «Неужели это и есть смерть? Всего-то…» В своих ощущениях я была жива, хотя тело моё было уничтожено. Этот сон и это переживание оставались со мною все последующие годы, давая мне радость осознания того, что и после смерти я по-прежнему живу и осознаю себя без паники и страха. Это было очень поучительное событие, и оно дало мне, как я поняла позже, первое знание о потустороннем мире.

В лагере моя мать очень скоро нашла работу по распределению пищи. Каждый день в гигантских котлах готовилась еда для около 7000 (сколько людей было в точности, я не знаю, мать и сама точно не помнила этого) женщин и детей, которую нужно было организованно распределить. Женщины приходили за пайком каждая со своим рентангс (несколько металлических кастрюлек одна над другой в держателе, как это принято у индонезийцев). Но через некоторое время слово «еда» стало уже неприменимым к тому, что варилось в котлах: это была каша из тапиоки, которая обычно использовалась для приготовления клея. Я помню эти мелкие, скользкие, прозрачные шарики в каше, которые я никак не могла проглотить, несмотря на все уговоры матери. Моей сестрёнке это с лёгкостью удавалось, и я считала это большим достижением.

Все это время мать продолжала почти каждый день учить нас чтению, письму и арифметике, я помню это хорошо.