Свою любовь к Иисусу Христу отец вложил в моё сердце очень рано, и ощущение этой любви, а также любви отца к нам, всегда оставалось со мной, сознательно или бессознательно. Но регулярными посетителями церкви мои родители не были. Я думаю, что была мечтательным ребёнком, и отец был очень важен для меня. Поэтому его смерть стала для меня катастрофой, я мгновенно ощутила это. Я помню, что когда мать сказала нам с сестрой в конце 1944 года, в японском концлагере, что наш отец умер, моя первая мысль, мысль восьмилетней девочки, была: «Папа… Теперь у меня нет папы, это не для меня…». Я почувствовала при этом, что нечто внутри меня захлопнулось, как будто какая-то дверь закрылась на замок. Я передёрнула плечами, упрятала поглубже в себя эту правду и попробовала утешить маму словами: «Мама, не плачь, ведь папа теперь на небе?» Мама только слабо качнула головой. Моя сестрёнка всплакнула, но у меня не было слез, я не могла плакать. Всю свою жизнь я не могла плакать; я испытывала ужасную внутреннюю боль и печаль, в особенности, когда это была неудачная или внезапно оборвавшаяся связь или разочарование, моё внутреннее одиночество, но я никогда не могла плакать.

В дополнение к этому я несла в себе всю свою жизнь чувство «золушки», так же как и многие из моего поколения, «лагерные дети». «Золушка» проявляла себя в отсутствии чувства собственного достоинства; в чувстве того, что меня никто не будет безоговорочно защищать или поддерживать, стоять за меня до конца, как бы моя жизнь не повернулась, потому что у меня нет отца; в чувстве того, что я недостойна чего-то прекрасного или особого и поэтому, даже если это и будет мне дано, я это не удержу: отсюда склонность обращаться с этим небрежно и не сражаться за это. Истинное самоощущение «золушки»…

Отступив от повествования, скажу, что наше поколение «тотоков» – «последние из Могикан». Когда мы умрём, не будет уже никого, кто из своего опыта сможет рассказать о славных временах, о жизни в нашей прекрасной и любимой тогдашней родине, Ост-Индии.

В концлагере мы провели около трёх лет, с 1942 до конца 1945 года. Но перед этим мы ещё некоторое время оставались в горах, это было сразу после вторжения японцев. Моего отца отправили на фронт, и мы жили втроём: мать, сестра и я, в доме на склоне горы Срондол над Семарангом. Большинство европейцев к тому времени уже уехали кто куда; как мы попали в этот дом, я уже не помню, я была ещё слишком мала. Каждый день матери приходилось лицезреть кошмар, творящийся внизу, у подножия горы, где туземцы грабили и убивали в своих же деревнях. Эти несчастные люди после высадки японцев совсем обезумели и впали в «амок», особый тип разрушительного одержания, присущий индонезийцам. Люди в амоке убивали всех, кто попадался им на пути, разрушали, грабили, жгли все вокруг и непрерывно кричали, дни и ночи напролёт. Позже мать рассказывала нам, как она, слыша этот рёв людей, впавших в бешенство, и глядя на горящие дома, думала в смертельном страхе: «Если они поднимутся немного выше в горы, с нами все кончено». Тут, к её великому счастью, неожиданно у дверей появился кто-то из губернаторских чиновников. Собрав немного вещей на тележку, мы, в его сопровождении, добрались до Ламперсари, концлагеря, устроенного японцами для женщин и детей. Мы вошли в ворота. По обочинам дороги стояло множество людей, и моя мать впоследствии удивлялась, что я вдруг показала пальцем на одну бросающуюся в глаза женщину, в фиолетовом платье, с длинными, чёрными, как воронье крыло, волосами с чёлкой, и сказала: «Посмотри мама, какая странная дама!» Случай распорядился так, что эта американка, тётя Рода, стала её лучшей подругой, и мать всегда говорила, что без её поддержки она бы никак не выжила в лагере.