– Полноте, Евгений Сергеевич, дело очень серьёзное, а вопрос мой не праздный. Оставьте вы изображать здесь оскорблённую невинность. Тело госпожи Суторниной обнаружено в доме, в котором до недавнего времени проживала Елизавета Афанасьевна, и вам это хорошо известно.

– Однако ж она съехала вот уже как неделю с лишком! – поспешил я возразить и тут же отругал себя за несдержанность. Своим ответом, а пуще точным сроком отъезда, я давал ротмистру отчётливо понять о своём участии в судьбе Лизы.

Митьков молча разглядывал меня с тем неприятным любопытством, которое обыкновенно выказывают полицейские при задержании подозреваемого.

– Евгений Сергеевич, – приглашая меня присесть, он опустился на скамью, – вы человек недвуличный. Я это вижу. Вы будто из другой эпохи. Хотя думается мне, что и в другие времена вам бы жилось непросто. Извольте отвечать.

Я не допускал мысли, что Лиза как-то связана с трагедий этой ночи, но интерес жандарма смутил меня, и я заколебался. Как? Допустить этого сыскаря в мир моих нежных воспоминаний о Лизе?! Нет! Пусть довольствуется тем, что известно половине городка.

– Что ж, извольте, – начал я с неохотой, – мы познакомились с Елизаветой Афанасьевной в Ялте в начале лета, то есть месяца два тому назад. Она брала морские и солнечные ванны. У меня же в Ялте были дела. Ничего особенного. Встреча коллег. В одном из домов на званом ужине мы с Лизой… с Елизаветой Афанасьевной познакомились. Наше знакомство было… скажем, дружеским. Сознаюсь, некоторое время я питал надежду на другие, более, хм… на другие отношения. Однако ж симпатия моя к Елизавете Афанасьевне не нашла взаимности. Более того, с какого-то момента моё внимание стало ей в тягость. Собственно, это и послужило причиной её отъезда отсюда.

– Приходилось ли вам бывать в доме госпожи Веляшевой?

– Нет-с, не довелось. Елизавета Афанасьевна дала мне понять, что дружеские отношения не должны переходить определённую грань, которую общественность может расценить превратно. Разумеется, я не настаивал. Но, я не понимаю, – добавил я раздражённо, – какое касательство к делу учительницы имеют наши отношения с госпожой Веляшевой?

Жандарм слушал и одновременно чертил прутиком на земле замысловатые фигуры. Потом посмотрел на меня. Взгляд его весёлых глаз был ясен.

– К вашему сведению, Евгений Сергеевич, – его голос был участлив, – госпожа Веляшева до своего отъезда снимала этот дом совместно с госпожой Суторниной.

Он помолчал, продолжая меня разглядывать, и голос его стал холоден.

– Льщу себя надеждой, что ваши личные отношения с госпожой Веляшевой никак не отразились на вашем усердии по установлению причин смерти учительницы. Точнее, их неудавшемуся поиску.

Подозрение и тон, выказанный при этом, были настолько оскорбительными, что я вскочил, заливаясь краской гнева.

– Вы, господин жандарм, не смеете делать такие замечания!

– Смею, смею, Евгений Сергеевич, – голос Миткова звучал неожиданно устало. – Вчера у губернского театра взорвали бомбу. Есть убитые. Понимаете? Люди шли в театр. Бум! Смерть, горе для родных, сиротство для детей, – он помолчал. – Есть все основания полагать, что взрыв устроили эсэры.

– Кто? – переспросил я в недоумении.

– Госпожа Веляшева, – словно не слыша моего вопроса продолжил ротмистр, – состоит в запрещённой властями партии социал-революционеров, – и, вспомнив обо мне, пояснил: – Эсеров. Знаете, я уверен, теракт и смерть учительницы как-то связаны. Мне надобно разъяснить как? Для этого, господин доктор, мне нужно знать причину смерти госпожи Суторниной. Отыщите эту причину как можно скорей, Евгений Сергеевич. Это ваш долг перед властями и ваше служение Отечеству.