– Ах, Евгений Сергеевич! – запричитал телеграфист снова. – Душа разрывается! Лучше уж застрелиться или удавиться, чем у жандармов в прихвостнях оказаться.

– Ну, хватит! – я легонько хлопнул ладонью по столу. – Хватит! Идите спать! С жандармами я разберусь. Только имейте в виду, на суде вам всё равно придётся выступать.

Травников поднялся и пошатываясь направился к выходу. В дверях он поворотился.

– Евгений Сергеевич, – заискивающим голосом попросил Иван Фомич, – вы игрушку эту сберегите. Очень мне нравятся такие безделушку. Слоновая кость, перламутр всякий. Опять же, будет что на кон поставить.

В это время со двора донеслось громыхание подводы – привезли покойницу.

Занеся перо над чистым листом бумаги, чтобы поведать читателю о ходе дальнейших событий, я остановился, обнаружив незнакомое доселе сомнение. Я обеспокоился тем впечатлением, какое мои записки могут произвести на читателя.

Скажем, описание небесной лазури или упоительного пения лесных птах, помимо единственного прибытка – благосклонности цензора, наверняка, вызовет у читателя скуку, а иного заставит досадливо поморщиться. Читатель ждёт, что вот-вот начнётся действие, прозвучит «зачин» повествования, но автор вместо этого «кормит» его долгим описанием осеннего неба или дотошно рисует портрет проезжающей мимо барыни под кружевным зонтиком. Да к тому же, он уже где-то всё это читал: то ли в дамском журнале, то ли в отрывном календаре. И оттого, что не может вспомнить, где он это читал, ещё пуще досадует.

Начиная описание врачебного исследования героини моей, Суторниной Августы Михайловны, снова нахожусь в некотором недоумении. С одной стороны, она как бы не совсем героиня, поскольку мертва, но остаётся ею, как немаловажная фигура для понимания последующих событий. С другой стороны, мой профессиональный долг призывает в описании держаться слога лаконичного и протокольного. Но не рискую ли я фраппировать читателя и тем самым невольно принудить его отложить чтение или вовсе от него отказаться? Теряясь в разрешении всех этих противоречий и думая, как их обойти, решаюсь вовсе их не обходить.

Итак, вернёмся к повествованию. Войдя внутрь мертвецкой, я мельком огляделся. Под тяжёлыми нависшими сводами посреди чистого помещения располагался длинный мраморный стол. В дальней стене была устроена низенькая дверь в ледник. Лука – молчаливый и угрюмый старик, смотритель и одновременно санитар – поджидал меня, сидя на низком табурете возле ледника. При моём появлении он встал и, тяжело ступая, подошёл с клеёнчатым фартуком в руках. Облачившись в него и надев нарукавники, я приблизился к телу.

Оголённая мёртвая плоть давно не вызывала во мне никаких чувств, кроме сосредоточенности исследователя. Быстрым движением я рассёк ткани и, достигнув брюшной полости, извлёк необходимое количество содержимого желудка. Перепоручив приготовление для осмотра остальных полостей санитару, я отправился разводить щёлочной дистиллят.

С помощью сульфат железа я запустил цепь химических реакций, целью которых было получение так называемой «берлинской лазури» – железистого соединения синильной кислоты. Обнаружение её свидетельствовало бы о наличии в желудке убитой смертельного яда. Однако раствор не хотел окрашиваться в синий цвет. Не скрою, держа перед глазами пробирку, я несколько торжествующе хмыкнул, отнесясь, конечно же, к суждениям Николая Арнольдовича как к поверхностным.

Удовлетворённо записав заключение об этой реакции, я взялся за привезённый вместе с телом сахар со стола убитой. Разумеется, менее всего я ожидал, что белые осколки, взятые из сахарницы, что-то мне продемонстрируют, но тем не менее скрупулёзность в таком деле – залог недопущения ошибок. Рассматривая в увеличительное стекло колотый сахар, я обратил внимание, что вокруг небольших его кусков лежал как будто бы тот же сахар, но в виде песка. Я выпрямился и в задумчивости потёр виски. Головная боль, словно встрепенувшись, снова запульсировала в затылке.