Я почти не слышал его, кровь стучала в моей голове. Постепенно, сквозь гулкие удары сердца стала проясняться мысль – необходимо сообщить ротмистру о визите нервного телеграфиста. Но я тотчас же отогнал её. Как? Мне сотрудничать с охранкой?!

Однако ж я вспомнил, как несколько часов тому назад сам стыдил телеграфиста за чистоплюйство. Как же быть? Передать наш с ним разговор или просто отойти в сторону и не пачкать себя этой политической интрижкой? А Лиза?

Какое-то время во мне происходила нешуточная борьба между чувством гадливости из-за того, что я в чём-то помогаю жандармам (осмотр тела и заключение о смерти в интересах следствия – это другое!), и страстным желанием выгородить и защитить Лизу от грязных подозрений. Наконец я решился. Признание телеграфиста натурально снимет с неё всякие подозрения. Пусть Травников сам обо всём поведает жандарму: о помощнике аптекаря, о находке возле железнодорожной насыпи, о… Жандарм непременно определит всё, что нужно!

– Травников? – удивлённо переспросил Митьков. – Телеграфист? Хм…

Он посмотрел на меня, словно увидел впервые, потом развернулся и пошёл со двора.

Удаляющаяся фигура ротмистра пропала в колеблющемся мареве нагретого воздуха. Такое же марево в это лето витало и над черноморской гладью. Я погрузился в воспоминания о Ялте, о встрече с Лизой.

Нашей встречей я был обязан своему студенческому приятелю Исааку Альтшулеру.

С ним мы сошлись ещё будучи студентами Московского университета. Он не соответствовал своему имени, наоборот, часто бывал задумчив, иногда погружался в уныние. Однако ж меня он привлекал живостью мысли, открытым, мягким характером и умением, не навязывая своего миропонимания, делать так, что все, включая и бесноватых поклонников господина Пуришкевича, уважительно относились к его мнению. Мне трудно судить, чем я расположил его к себе, но в сущности это и неважно.

Окончив курс университета, он уехал в Торжок и пропал из моего поля зрения. По прошествии нескольких лет я получил от него письмо, уже из Ялты, куда он звал на представление вновь открывшегося Ялтинского благотворительного общества. Я не мог не откликнуться на его приглашение, поскольку речь шла о помощи больным туберкулёзом. И вот я здесь, в Ялте. Пыль на улицах ещё не была столь докучной, как это бывает в разгар лета, и город был свеж, зелен и полон цветения.

Мы обнялись с Исааком, и он проводил меня в обширную залу, где познакомил с самоотверженным зачинателем помощи туберкулёзникам – с доктором Дмитриевым. Затем, отведя меня в сторону, Альтшулер сообщил, что о встрече со мной горячо просил, даже настаивал, другой наш коллега, известный литератор, как и Дмитриев, приехавший на жительство в Ялту из-за болезни лёгких. Он говорил, что непременно хочет познакомиться с доктором Дорном, с Евгением Сергеевичем, что это ему будет полезно, поскольку в настоящий момент он увлечён написанием пиесы, где один из характеров должен быть непременно доктор, и что знакомство с Евгением Сергеевичем важно ему до чрезвычайности. К сожалению, литератор занемог, но просил заходить к нему запросто в его дом в Аутке. Признаться, я был чрезвычайно возбуждён и обрадован той атмосферой братства, дружественности и альтруизма, витавшей в собрании людей, посвятивших себя медицине, что не обратил внимания на приглашение. Да и впоследствии я не нашёл времени навестить коллегу, о чём постоянно и до сих пор сокрушаюсь.

В какой-то момент Исаак подвёл меня к молодой даме. Я представился. Лиза была очаровательна в лёгком летнем платье, которое облегало её невысокую, изящную, словно выточенную античным мастером, фигуру. Серые глаза её с весёлым и дерзким интересом смотрели на окружающих, а на чуть припухших губах блуждала милая детская улыбка. Не прошло и нескольких минут, как она, взявши меня под руку, повела по кругу залы, мило щебеча о светилах, о космической механике, представляя нас звёздами, вращающимися вокруг центра Галактики. Так мы фланировали добрую половину вечера.