Она лежала на огромной кровати под пышным балдахином из того же коричневато-красного бархата, утопая в непривычно мягких подушках и ощущая под щекой прохладную гладкость тончайшего шелкового белья – роскошь, разительно контрастировавшая со скромной обстановкой ее собственной спальни на Маунт-Вернон-стрит или спартанской простотой гостевой комнаты в пансионе миссис О’Мэлли.

Затем воспоминания о прошлой ночи – страшные, обрывочные, как мутные картины дурного сна, – обрушились на нее с новой силой. Темный, зловонный тупик, ледяной ужас, безжалостные пальцы на горле, хриплый голос, шепчущий угрозы, блеск стали, оглушающий выстрел… Она резко села на кровати, чувствуя, как закружилась голова, а тело отозвалось тупой, ноющей болью. На прикроватной тумбочке из темного полированного дерева лежало небольшое ручное зеркальце в тускло поблескивающей серебряной оправе, оставленное здесь, вероятно, для удобства постоялиц. Движимая скорее болезненным любопытством, чем тщеславием, Вивиан дрожащей рукой взяла его. Холодное стекло отразило скудный утренний свет, пробивавшийся сквозь щели в тяжелых портьерах. С замиранием сердца она поднесла зеркало к лицу, а затем медленно опустила его ниже, к шее. Зрелище оказалось даже хуже, чем она ожидала. Щека, куда пришелся сокрушительный удар кулаком, безобразно распухла, кожа натянулась и горела огнем, отливая нездоровым багровым пятном, которое к вечеру, без сомнения, превратится в лиловый синяк. Но страшнее всего была шея. К темным отметинам от первого нападения добавились новые – широкие, темные, почти чернильные кровоподтеки там, где ее вчера сжимали безжалостные пальцы, прерывая дыхание. Кожа была воспалена, и даже легкое прикосновение кружевного ворота одолженной ночной рубашки вызывало острую боль. Это были не просто синяки – это была безобразная, унизительная печать жестокости, клеймо, оставленное на ее теле теми, кто хотел ее сломить, заставить замолчать. Она смотрела на свое отражение – на бледное лицо с распухшей щекой, на изуродованную шею, на темные круги под покрасневшими глазами – и чувствовала себя разбитой, униженной, но главное – загнанной в угол. Мысль о тетушке Агате снова сковала сердце холодом. Угроза была реальной, и отступать ей было нельзя. Но и двигаться вперед казалось почти самоубийством.

А Сент-Джон? Его странная реакция, его ярость при виде ее синяков, его загадочная наводка про «Atlantic Cargo» и столь же внезапное предостережение… Был ли он спасителем? Или хитроумным манипулятором, дергающим за ниточки из тени? Она вспомнила аромат его одеколона, который почудился ей в тупике… Или это была лишь игра воображения, подогретого страхом? Голова шла кругом от неразрешимых вопросов.

Тихий стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

– Войдите, – проговорила она севшим голосом.

Дверь приоткрылась, и в комнату бесшумно вошла молодая горничная в строгом черном платье и белоснежном фартуке – та самая, что проводила ее вчера к Мадлен. В руках она держала серебряный поднос, накрытый накрахмаленной салфеткой. На подносе стояла чашка с дымящимся кофе, маленький кувшинчик со сливками, сахарница и тарелка с несколькими тонкими ломтиками поджаренного хлеба и крошечной баночкой апельсинового джема – завтрак, достойный дорогого отеля.

– Мадам Роусон велела передать вам, мэм, – тихо проговорила горничная, ставя поднос на столик у кровати и избегая смотреть Вивиан в глаза. – И спрашивала, не нужно ли вам чего-нибудь еще.

– Нет… благодарю вас, – ответила Вивиан, чувствуя странную неловкость от этой заботы в стенах подобного заведения.