Гаррет Верн стоял у верстака, втирая в ладони промасленную ветошь. Его движения были размеренными, почти механическими, словно он чистил не руки, а деталь сложного агрегата. Темные разводы на ткани расплывались, как чернильные кляксы. Он не смотрел на сына сразу, его взгляд был прикован к стене за спиной Элиаса. Там висел старый календарь «Войны Семи Труб». Жирные красные круги обводили даты: «Битва при Железных Вратах», «Оборона Карракского Моста», «Прорыв у Пепельных Рудников» – вехи его собственной молодости, выжженные в памяти шрамами и грохотом разорвавшихся снарядов. Некоторые даты были помечены черным крестом.

– Ты будешь чинить танки, броневики, паровозы, – наконец заговорил Гаррет, его голос доносился словно из-за толстой бронеплиты, глухой и лишенный привычной твердости. – А не бегать с ружьём по грязи, под пулями. Это… хорошо. – Он бросил тряпку на верстак. Громкий шлепок эхом отозвался в тишине кухни. – Это лучше, чем окопы.

Элиас отвернулся к окну. Первые снежинки зимы, хрупкие и невесомые, медленно опускались на закопченные крыши Нижнего квартала Лоренхейма. Город превращался в гигантский, размытый чертёж, где четкие линии труб и кранов терялись в серой мути. В памяти всплывали контрастные кадры: голубоватое сияние парящего прототипа в подвале B-7, восторг Оливера; холодные, оценивающие взгляды военных инспекторов в начищенных до блеска сапогах, их пальцы, бесцеремонно тыкавшие в его чертежи; суровое лицо профессора Дирка, вручающего ему документы на «Громовержец» – проект, превративший мечту в оружие.

– Я мог бы оспорить, – тихо сказал Элиас, все еще глядя в окно. Снежинки таяли на грязном стекле, оставляя мокрые следы. – Академия имеет привилегии. Через ректора… через отца Оливера в министерстве…

– Но ты не стал. – Гаррет резко обернулся. Его глаза, обычно такие твердые, были полны странной смеси: усталой гордости, глубокой тревоги и чего-то еще – старого страха, знакомого по ночным кошмарам. – Почему, Эли? Почему сам полез в эту мясорубку?

Конверт в руках Элиаса слегка дрожал. Острая бумажная кромка впивалась в палец, оставляя тонкую, жгучую красную полоску. Он наконец посмотрел отцу прямо в глаза.

– Потому что мне нужно понять, отец. Понять, как устроена настоящая техника. Не та, что чертится по линейке на ватмане в тиши кабинета. Не та, что сверкает на выставках. А та, что дымит, скрипит, течет маслом и рвется болтами в самый неподходящий момент под крики раненых. Та, что выживает. Та, что выдерживает войну. Как твой бронепоезд. Как ты.

Гаррет замер. Его взгляд скользнул по красным кругам на календаре, по черным крестам. Глубокая складка между бровями сгладилась. Он медленно, тяжело кивнул, словно снимая с себя невидимый груз.

– Тогда запомни, сын, – его голос обрел прежнюю, металлическую твердость, но в ней появилась новая нота – наставничества выжившего. – В армии нет места для идеальных машин. Там выживают только те агрегаты, что работают. Пусть криво. Пусть с перебоями, плевками масла и проклятиями механика. Пусть они уродливы и шумны, как грешники в аду. Но они РАБОТАЮТ. Надежность, выносливость, ремонтопригодность в полевых условиях – вот твои новые боги. Забудь изящество. Забудь КПД выше семидесяти. Выживание – вот единственный критерий.

Повестка лежала между ними на столе, как неоспоримый рубеж, разделивший «до» и «после». Медный подсвечник казался теперь не оберегом, а надгробным камнем по мирной жизни.

Казармы 5-го инженерного полка «Стальные Молоты» встретили Элиаса Верна оглушительной симфонией индустриального ада. Гул был не просто звуком – это было физическое давление на барабанные перепонки, вибрация, идущая от каменного пола вверх по костям. Воздух, густой и недвижимый, как кисель, был пропитан едким коктейлем: вонь перегорелого смазочного масла, въевшаяся в деревянные стены казармы; кислый дух угольной пыли; сладковатый запах перегретого металла; и все это замешано на едком фоне человеческого пота, дешевого табака и щелочного мыла. Свет тусклых электрических ламп, защищенных стальными решетками, выхватывал из полумрака груды запчастей, грязные нары и лица людей, на которых усталость и грязь легли как вторая кожа.