И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у царских врат,

Причастный тайнам, – плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

А. БЛОК

Мама держалась молодцом. Я не видела, чтобы она хоть раз плакала. Я, конечно же, папу понять не могла. Как можно уехать от мамы, тем более – от меня? Что со мной-то не так? Я все чаще зависала у Ленки и Игоря. Папа был третьим маминым мужем, и Лена уже проходила разлуку с отцом и меня хорошо понимала. А еще у них родилась дочка, и я стала тетей! Этот мимимишный комочек пленил мое сердце. Я прибегала возиться с ней вместо сольфеджио, хора и специальности.

Поскольку мой крутой преподаватель ушел на работу в консерваторию, а новая учительница больше следила за собственной красотой, чем за музыкой, я начала понимать, что никому уже эти занятия не нужны.

– Этюды Листа играют в консерватории. Давай что-то менее сложное выберем, – хрустя морковкой и растягивая гласные, говорила учительница. – Посиди, поиграй тут… а я пока юбку примерю, мне из Америки привезли.

Но душа-то тянулась к прекрасному. Как-то на Пасху я забрела в местный храм и почувствовала, как просветлела душа. «Христос воскре-есе из мертвых… смертию смерть поправ». Я слушала, слушала и не заметила, как заплакала и запела. Спустя неделю попросилась петь в этот хор. Они сразу же оценили мои тренированные слух и голос, я быстро влилась. Кому какая разница, на какой хор я хожу. Мама с Леной были не в курсе.

На остальную часть музыкалки я забивала все больше и как-то обмолвилась маме, что пора нам продать немецкое пианино. Мама быстренько пристроила память о папе к соседям, а на освободившемся месте у нас появился удобный диван.

Однажды вечером именно на этом диване был разложен отутюженный новый наряд из «Березки»: белейшая полупрозрачная блузка с плиссированными оборками и юбка-карандаш. А в прихожей стояли отполированные до зеркальности итальянские сапоги. Наутро я с восторгом смотрела, как мама, вернувшись с шикарной укладкой из парикмахерской, с высунутым языком рисует стрелки и достает из коробочки импортную тушь, и размышляла: «А куда она так собирается? Не похоже, что на работу. Неужели… свидание?»

Вернулась мама через полдня – не одна. В квартиру лихо ввалились… подружки. Люба, Галя, Оля и еще какие-то тетки. Группа поддержки, отметить официальное расторжение брака. Не чокаясь, хряпнули водочки, строго так, по-мужски. Потом плакали. Ели. Смеялись. Снова поплакали. Снова смеялись. Бегали за второй. Собрались на разборки – и передумали. Разошлись за полночь:

– Валька у нас огонь!

– Утрешь еще нос этому дрищу-очкоправу.

– Встретишь еще обалденного мужика, будешь счастлива!

– Когда одна дверь закрывается, открывается новая!

От восхищения я полночи уснуть не могла: вот так, как на праздник, идти на развод! Суперженщина.

Но папу уже окончательно не вернешь. Было горько.

Впрочем, он же не в космос улетел, поэтому через какое-то время мы стали общаться. Я познакомилась с его новой избранницей. Старше его на двенадцать лет, она была как радиоэнциклопедия Москвы и считалась одним из лучших экскурсоводов. Они с папой увлеченно носились по переулкам в поисках интересных домов, бегали по музеям и не вылезали из консерватории. Окончательно я приняла их союз, когда Лорина дочь привезла мне из Штатов на день рождения настоящую Барби. Темноволосую, так похожую на меня. И с негнущимися ногами.

15 января мне исполнилось десять лет. Еще с вечера я решила, что у меня накопилось довольно грехов и в свой день рождения в первую очередь следует исповедоваться. В ближайшую церковь, где пела в хоре и хорошо знала батюшку, я не поехала. Для первой в своей жизни исповеди выбрала храм на противоположном берегу водохранилища и пошла к нему прямо по льду и морозу. Пешком. В шесть утра.