Помолчали. Он набрал воздуха, чтобы что-то ещё сказать, но тут к платформе с грохотом подъехал новый поезд, и Иван жестом предложил ей направиться к эскалатору. По пути наверх он лихорадочно обдумывал, как завязать разговор. Придумал очевидное:

– А можно я вас провожу?

– Что, до самого дома?

– Да вы не думайте, ничего такого, я не маньяк, честно!

– Ну тогда проводите.

Идти было недалеко, да и стремительно портящаяся погода не способствовала неспешной прогулке, так что поболтать особо не вышло, но даже просто идти рядом было приятно и волнующе, так что, прощаясь, они условились о новой встрече. Домой Иван добирался словно бы в состоянии невесомости.

Придя домой, он оглядел обстановку своего жилища, словно впервые его увидел: всё убогое, старое, разномастное – деревянный пол, выкрашенный когда-то давно оранжевой краской, ныне сохранившейся только вдоль стен; бесцветные обои; неуклюжий шифоньер на тонких ножках враскорячку; продавленная кособокая тахта; хромой трельяж с зеркалом настолько мутным, что вместо отражения оно показывало окно в призрачный, потусторонний мир; пузатый пожилой телевизор, накрытый кружевной салфеткой. Сейчас за окном было темно, но в светлое время суток из него открывался вид на стоящее рядом с домом облепиховое дерево, густо увешанное использованными презервативами, тампонами и чайными пакетиками. Он жил здесь уже второй год. Хозяйка квартиры не так давно получила её в наследство от своей бабушки, дожившей почти до ста лет, из которых последние три она не вставала с постели. Перед смертью она очень долго и мучительно болела, невероятно хватко цепляясь за жизнь, несколько месяцев проведя в состоянии живого трупа, – об этом Иван узнал от соседки, приятельницы покойной, которая считала своим долгом обо всём ему в подробностях рассказать. Он с отвращением посмотрел на постель, на которой когда-то лежала и ходила под себя умирающая, и где она в итоге испустила свой дух. Унылое это было место, но при этом оно обладало одним огромным достоинством, перевешивающим все недостатки, – очень низкая, по московским меркам, арендная плата.

Он прошёл на кухню и принялся сооружать себе ужин. Кухня была под стать комнате: стены, как в подъезде, выкрашенные от пола до середины зелёной краской и выбеленные от середины и до потолка, были покрыты многолетним слоем пыли и жира, на смежной с санузлом стене было непонятного назначения окошко под потолком, старенький облезлый холодильник, носящий гордую грузинскую фамилию, время от времени принимался отчаянно дребезжать противным старческим фальцетом, газовая плитка на три конфорки, на ней закопчённый чайник и массивная чугунная сковорода – ровесники самой квартиры. По пути домой Иван зашёл в супермаркет и, чувствуя острую необходимость чем-то себя побаловать, купил продуктов для небольшого пиршества. Он сварил себе какао, пожарил сосисок и гренок с корицей. Не желая лишний раз соприкасаться с почившей хозяйкой квартиры (хотя за год с лишним уже пора было давно о ней забыть), он постелил себе плед на подоконник, благо, тот был достаточно широк для него, подложил подушку под поясницу, придвинул поближе обеденный стол, расставив на нём свои яства, погасил свет и с уютом расположился наедине с самим собой.

Ночь легко скрыла и растворила в себе все гротескные и уродливые бытовые подробности, так режущие глаз при свете дня. Кухня погрузилась во мрак, освещаемая только синим цветком газа с непогашенной конфорки и подслеповатым уличным фонарём. Сознание, лишённое возможности воспринимать мир в мелких деталях, неуловимо перестроилось, перестало цепляться за микроскопические трещины, сколы и шероховатости, из которых состоит повседневный быт. За ненадобностью истаяли защитные барьеры, которые разум возводит вокруг себя, чтобы без потерь пережить очередной день, и восприятие его наконец смогло раскрыться в полную силу и задышало легко и свободно. Ночь так легко втирается в доверие, подумалось ему.