– Так вы, повитуха? – удивился офицер

– Ага, – улыбнулась женщина, – здесь до сих пор чаще дома рожают. Аиша, кстати, помогает, научила её, и теперь лучше, чем у меня получается. Дар у неё какой-то, молодая совсем, а роженицы говорят: «С ней нестрашно». Она вообще очень способная и необычная девочка. Не поверите, но я сразу, как её приняла на руки, поняла это.

– Почему? – не сдержался Сергей.

– Она не кричала, родившись, – за женщину ответил хозяин дома.

Мадина кинула укоризненный взгляд на мужа:

– А ты-то, прям как будто рядом был! Не кричала… Кричала, только не как все дети, – и подкрутив фитиль у керосиновой лампы, села напротив Кузнецова: – Аиша родилась молча, глазки сразу открыла. Я несколько секунд смотрю на неё – жду, а она молчит, но глазками водит по сторонам. Мать её аж привстала, «Жива ли?» – спрашивает в ужасе. А я смотрю: она дышит; и слышно, и грудь ходит. Лупает так смешно глазками, а потом раз, и заплакала, и так странно… как будто смеётся… Не поверите, она когда сейчас смеётся, сразу тот момент вспоминаю. Очень похоже, только громче и звонче. Ну а потом так вообще: в два года болтала вовсю, в пять – читала бегло, – женщина глубоко вздохнула и, закрыв лицо ладонью, всхлипнула: – Красавица такая росла, умница. С восьми лет её уже сватали, из женихов очередь стояла. У нас же как, – Мадина убрала руку и промокнула глаза полотенцем, – замуж выходят рано и к годам десяти девочки уже сосватаны, бывает в четырнадцать уже и свадьбы играют, а официально регистрируют уже потом. Иногда вообще, с рождения родители детей договариваются, кого за кого замуж выдают, кто чей жених будет.

– Мадина, – прервал её хозяин, – ну налей ты ещё гостю арака, что ты болтовнёй всё его поишь!

– Ага! За гостя переживаешь… отраву вон свою пей. Не дам тебе, а Сергею налью, конечно. Выпейте еще, Сергей джан? И я с вами чуть-чуть выпью тоже. Врач посоветовал, который с вами приезжал, когда Али привезли. Правда, он коньяк советовал, по рюмочке. Но где нам его взять.

Принесла бутылку, молча выпили. Сергей лихорадочно искал нужные слова, чтобы инициировать хозяев к продолжению рассказа, не выказывая при этом своего истинного отношения к девушке.

– Так, а чего плачете, тёть Мадина? – не нашёл он ничего лучше, как спросить.

– Жалко её, сил нет, – и совсем расплакалась.

– Двадцать шесть лет уже, – печально за жену ответил муж, – бояться её мужчины. Считают, что она па́ри, похитившая в детстве Аишу и приняв её обличие, вернулась в теле ребёнка к родителям. Не Аиша она на самом деле, а горный дух по имени Малинур. Иногда мне и самому так кажется.

– Что ты мелишь, дурак старый! Простите меня, Сергей джан, – рявкнула на мужа женщина и прикрыв рот, повернулась к гостю: – Вы же знаете, что в детстве Аиша загадочно исчезала на два месяца? Эта трагедия сильно сказалась на ней. Она потеряла речь, стала совсем другой, ни с того ни с сего отказалась от ислама. Непонять как нашла у крепостной горы древний алтарный камень зардуштов. Стала исполнять их обряды. А когда её красота созрела, то от неё вовсе у молодых парней головы посносило. Да что там у молодых! Жёны, своих мужей боялись к ней подпускать. Стоило ей в глаза посмотреть, они как ишаки слюну пускали, а молодые – бесились, словно шайтан в них вселялся. Волю теряли, готовы были любую просьбу её исполнить. Словно морок какой овладевал ими. Благо кроме как у алтаря, да по дороге к нему, встретить девушку было больше негде. Все видели, что молится она днями напролёт. Да и сама бедняжка, быстро осознала, что её чары столь влиятельны, – женщина грустно улыбнулась. – Это сейчас, уже и без косынки может со двора выйти, и на собрания ходит. Халифа наш, и мобед их, да что там скрывать – и председатель сельсовета, и тот к ней за советом порой обращается. А раньше – ужас! Когда ей четырнадцать исполнилось и всё это началось, бедненькая аж взгляд в землю прятала – такой огонь у неё бушевал в глазах. Все его ощущали. Какая-то энергия в ней жила. Взглянет своими глазищами зелёными и кажется, словно в душу твою проникла, всеми помыслами и чаяниями овладела, – женщина покачала головой, окунувшись в прошлые переживания. – Да ещё хорошо, что Али в кишлаке уважали и побаивались. Он за сестру горой стоял. Любому, кто хоть слово плохое в её адрес смел произнести, доходчиво мог объяснить, чем па́ри от помазанников божьих отличаются. Порой даже кулаком вдалбливал, что человек преображённый, становится пиядаси… прекрасный всем, и душой, и телом, и красота эта – притягательна, с ней хочется соединиться, – Мадина посмотрела на мужа, сидящего уже с красными и осоловелыми глазами: – Было даже камнями побить её хотели, сначала жёны ревнивые, потом фанатики какие-то из Ишкашима. Али одного чуть не зарезал. У него кинжал был такой, старинный, красивый. Разбежались сразу, побоялись связываться. Семнадцать ей исполнилось, когда она явилась на собрание общины исмаилитской, и, глядя в глаза самым рьяным хулителям, каждому задала вопрос: «Дала ли повод я тебе для срамных мыслей?». Ни один её взгляд не выдержал. Все отрицательно ответили. А потом и женщин двух, самых бойких, тоже взглядом пригвоздила. Тогда халифа такую отповедь прочитал невеждам, что уже никто не смел открыто что-то высказать против Аиши. И мобед сказал, что девушка чиста в своих помыслах настолько, каждому бы следовало брать с неё пример. С тех пор всё вроде бы успокоилось, хотя дураков хватает: многие по-прежнему считают, что не человек она, а горная па́ри, похитившая ребёнка и вселившаяся в его тело. Благо хоть в основном признают, что дух в неё добрый вселился. Вот такая вот история, – женщина глубоко вздохнула. – И где-то к восемнадцати, она женской красотой обогатилась ещё больше, но научилась…