Когда я проснулся, дома было темно. Папа ещё не пришёл. Я тихо вылез из-под пледа и пошёл на кухню. Там, на столе, стоял листок. На нём – рецепт от врача и слово: «Любовь».

Я не знал, как выглядит любовь. Но если она пахнет какао и мамиными руками – значит, она жила у нас, пока папы не было. Хоть чуть-чуть. Хоть на денёк. Хоть в халате и с фонариком, но она к нам приходила.

Я стоял у калитки детского сада. Все уже ушли. Дворник сгребал листья, не торопясь. Ветер гонял мусор по асфальту, и даже воспитательница ушла, оставив меня с охранником. Он ворчал, сидел в своей будке и смотрел телевизор.

Я знал, что мама всегда приходит первой. Самой первой. Обычно я ещё не успеваю проснуться с тихого часа, а она уже идет за мной. С сумкой, в которой хлеб, молоко и что-то вкусное – то пряник, то сырок. А сегодня её не было.

Я ждал.

Потом начал придумывать, что случилось. Что автобус сломался. Или она встретила подругу. Или, может, была пробка. Я слышал, как папа говорил по телефону: «Да тут пробка, как на въезде в ад, Алевтина!». Я тогда представил, как машины стоят перед воротами с рогатыми чертями. Страшно и смешно.

Я ждал ещё. А потом сел на лавочку. Куртка жала подмышки, капюшон натирал уши. Я не плакал. Просто смотрел на калитку. И не верил. Что меня забыли. Меня же любят. Я же добрый. Я вон даже Светку не дёргал три дня. И с Машкой поделился конфетой. Разве можно забыть такого хорошего?

Когда я увидел маму – я даже не сразу узнал. Она бежала. Красная, запыхавшаяся, волосы разлетелись. С глазами – круглыми, как пуговицы на зимней куртке.

– Стасик! Прости меня, прости, прости…

Она присела, обняла, поцеловала в макушку. Я вцепился в её шею – сильно, как мог. Но не плакал. Только внутри что-то сжалось.

– Он… он запер дверь, – сказала она, тихо, в волосы. – Я не могла выйти. Он ушёл, и ключ забрал. Телефон отключил. Я не знала, что делать…

Я не всё понял. Но почувствовал – ей тоже было страшно. Так же, как мне. Только она – в квартире, за дверью. А я – на скамейке у детсада. И мы оба ждали. Только никто не открывал.

– Папа не знал, что ты меня забрать должна? – спросил я.

Мама ничего не сказала. Только провела рукой по моему лбу и шепнула:

– Всё хорошо. Теперь всё хорошо.

Но это было не совсем так. Потому что вечером, когда папа вернулся, он швырнул ключи на стол и сказал:

– Надо было подумать, прежде чем так со мной разговаривать, поняла?

Мама кивнула. Улыбнулась. И налила ему чай. А потом убрала со стола мои краски и рисунок. Свернула, будто случайно.

Я смотрел. И чувствовал – дверь может не открыться в любой день. Даже если ты был хорошим. Даже если делился конфетой. Даже если ждал.

А ещё я понял, что быть забытым – это не когда тебя не помнят. Это когда не могут дойти до тебя. Даже если очень хотят.

Синяк у мамы был фиолетовый. Сначала яркий, как слива, потом стал жёлтым, как старый банан. Он появился в четверг, под глазом. И мама сказала, что ударилась дверцей шкафа. Только я знал – она никогда не хлопала дверцами. Никогда. Она всегда закрывала их ладонью, медленно, с тихим щелчком. Как будто извинялась перед шкафом.

Я слепил из пластилина пирожное. Такое, как в мультике – с вишенкой. Хотел поставить его на тарелочку и сказать маме: «Смотри, какое красивое. Это тебе, чтобы не грустила». Но папа пришёл раньше. Увидел пластилин на столе, рукава закатал и заорал:

– Опять это дерьмо на скатерти? Я только купил, мать твою!

И как швырнёт моё пирожное в стену. Оно расплющилось. Вишенка отлетела, прилипла к обоям. Я замер. У меня внутри что-то оборвалось. Как ниточка на шарике – и всё, он улетел. Только не вверх, а вниз. Куда-то под пол.