Я сидел на ковре и строил башню из кубиков. Очень старался. Чтобы не думать. Кубик на кубик, ровно, чётко. Как будто если получится высокая башня – всё станет лучше. Как будто это и есть волшебство. Но башня разваливалась. Снова и снова. А внутри будто жужжала пчела. Беспокойство. Оно не проходило.

– Мам, а папа злой? – спросил я, не глядя на неё.

Она повернулась. Посмотрела так, будто хотела сказать много, но выбрала молчание.

– Он как волк, да? – добавил я. – У него же даже брови злые.

Мама села рядом на пол. Обняла меня.

– Он… просто устаёт, Стасик. Он работает. Это трудно. Иногда… он не справляется.

Я молчал. У меня внутри что-то тянуло. Как будто я должен был согласиться. Как будто мама ждёт, что я пойму. Но я не понимал. Я знал только, что волки устают. И что они кусаются. Даже если у них болят лапы.

– Ты же у меня не такой, – прошептала она, гладя меня по голове. – Ты у меня добрый.

Я кивнул. Я очень старался быть добрым. Я ведь хороший мальчик. Но внутри всё бурлило. Я вспомнил, как папа кричал, как стукнул кулаком по столу. Как мама вздрогнула, и ложка выпала у неё из рук. Я видел. Я запомнил. Даже если она делает вид, что ничего не случилось, я то помню.

В садике я рассказал Светке, что у меня папа как волк. Она сказала: «А мой папа как ёжик. Он ворчит, но колется редко». Я тогда засмеялся. И она засмеялась. И мы сидели на лавочке, ели яблоко пополам и представляли, что наши папы – звери.

– А ты кем хочешь быть? – спросила Светка. – Волком или ёжиком?

Я задумался. Ни тем, ни другим. Я хотел быть деревом. Большим, сильным, с корнями. Чтобы никого не пугать, но чтобы подо мной могли прятаться. Особенно мама.

Но я сказал:

– А я буду драконом. Только добрым.

Светка закивала. Её косички снова дёрнулись. Но я не стал их трогать. Просто смотрел. И было чуть-чуть тепло.

Когда вечером мы с мамой смотрели мультики, я лёг ей на колени. Она гладила меня по голове и вдруг тихо сказала:

– Мальчики не плачут. Так ведь?

Я кивнул. А потом прошептал:

– А если плачут – они всё равно мальчики?

Мама не ответила. Только поцеловала меня в макушку и зажмурилась. Я не видел, но знал – у неё текла слеза. Одна. Тихая. Как те, что в ванной капают ночью.

Мальчики не плачут. А если плачут – плачут внутри. Так, чтобы никто не видел. Даже мама.

Когда папа дома, в коридоре пахнет его сигаретами. Сухо, как гарь после костра, и ещё чуть-чуть – злостью. Даже не знаю, как злость пахнет, но этот запах щекочет в носу и заставляет что-то сжиматься в животе. Когда он разувается, ботинки летят в разные стороны. Иногда попадают в стену. Или в кошку. Но кошка быстро убегает под диван. Она уже знает, что лучше убежать.

В тот день я играл с машинкой у двери, когда он вернулся. Машинка была красная, с жёлтыми полосками, и я сам ей делал звук: вжжж-вжжж. Я мечтал, что на ней можно уехать в другое место, где папа не орёт, а мама смеётся. И где в холодильнике всегда есть йогурт. Тот, клубничный, с мишкой на крышке. Мне его почти никогда не покупали – дорого.

Папа пришёл раньше обычного. Пьяный. Не очень, но достаточно, чтобы заметить. Я сразу понял – он сегодня ищет повод.

– Ты чего тут растёкся, сопляк? – зарычал он, едва увидел меня. – Машинки свои раскидал, мать твою!

Я быстро собрал машинку, вжал подбородок в плечи. Папа подошёл к холодильнику, открыл дверцу. Постоял. Потом выругался. Хлопнул дверцей так, что я подпрыгнул.

– Что, опять пусто? Алевтина! Где еда, мать твою?

Из кухни вышла мама, вытерла руки о фартук.

– Там суп остался… я думала, ты не скоро…

– Ты думала?! Да ты вообще когда думать то начала?