Мама вышла из ванной. Увидела пятно на стене, остатки пластилина и папино лицо – злое, пьяное. Ничего не сказала. Просто подошла и начала убирать.

– Ну, молчи, молчи! – рявкнул он. – Горе-матерь, только жрать готовить умеешь, а ребёнка нормально воспитать – ни хрена!

Я ждал, когда он уйдёт. Хотел исчезнуть. Хотел быть тем пластилиновым пирожным. Маленьким, ярким, с вишенкой. Его хотя бы никто не бьёт. Его просто мнут.

Ночью я не спал. Лежал в темноте, смотрел в потолок. Слышал, как мама плачет на кухне. Тихо, как будто дышит. Не всхлипывает – именно дышит плачем. И я дышал вместе с ней. Чтобы она не была одна.

А потом я взял свою самую любимую машинку – ту самую, с полосками. Завернул в салфетку, сложил в карман. Утром положил её маме под подушку. Хотел, чтобы у неё тоже был друг. Который бы знал, как ехать прочь отсюда, если вдруг снова станет больно.

На следующий день я увидел, как она держала эту машинку в руках. Смотрит на неё долго-долго. А потом прижимает к груди.

– Спасибо, – сказала она. – Ты у меня… мой маленький герой.

Я не ответил. Просто стоял в дверях. Потому что, если бы сказал хоть слово – обязательно бы заплакал. А мальчики… ну вы знаете. Мальчики не плачут.

Но герои – иногда могут. Когда никто не видит.

Всё началось с молока. С того, как папа однажды налил мне в кружку молоко, сам. Без криков. Без команд. Просто подошёл, взял из холодильника пакет, налил – и сказал:

– На, пей. Тёплое ещё.

Я не понял, что происходит. От него пахло табаком, но не перегаром. Голос был обычный, не громкий. Даже взгляд – как будто добрый. И я подумал: может, что-то поменялось? Может, он теперь другой?

Папа ещё добавил:

– Шоколадка там на кухне, на столе. Можешь взять половину. Вторую маме оставь.

Я пошёл, взял. Половину. Как он сказал. Маме отнёс то, что осталось. Она удивилась, будто я ей принёс воздушный шарик посреди урагана.

– Он сам? – шепнула она.

Я кивнул.

– Что-то случилось?

Я не знал. Но чувствовал – сегодня можно дышать. Сегодня в нашем доме будто немного приоткрыли окно. Чуть-чуть.

Папа ещё два дня был таким. Добрым. Говорил «сынок». Наклеил обои в коридоре, даже маме помог приготовить обед. Не торопил. Не орал. Даже смеялся. Сказал, что мы «хорошая семья». Я запомнил эти слова как песню, которую хочется слушать снова и снова. Мы с мамой переглядывались и не верили. Как будто шли по льду, который может треснуть в любую минуту.

А потом лед треснул.

Это был вечер. Мама задержалась на работе – замещала кого-то в бухгалтерии. Папа пришёл домой, а её нет. Еда не готова. В квартире тишина. Я сидел, рисовал. Услышал, как ключ повернулся в замке. Потом шаги. Потом звук, от которого всё внутри сжалось, потом бутылка о стол.

– Где она? – спросил он меня. Голос – уже не добрый.

– Ещё не пришла… на работе…

– А что, трудно предупредить, да? Это она так со мной теперь?

Он встал, походил по комнате. Стук каблуков по полу – как удары сердца. Я молчал. Лучше молчать. Он сел на диван, включил телевизор, налил. Выпил. Быстро. Потом ещё. И стал ждать. А с каждой минутой за окном становилось темнее.

Когда мама вошла – он уже был в ярости. Не кричал – тихий, холодный голос. Говорил, что она его не уважает. Что он «не мальчик ей под каблук». Что она всегда была неблагодарной.

– Я тут стены клею, ремонтирую, как мужик, а ты где? – в лицо ей, близко.