Он пошёл к ней. Я не видел, что было дальше – спрятался в шкаф. Тот, в коридоре, где висели куртки и лежали старые варежки. Там пахло пылью, мылом и чем-то родным – маминым. Я сжался между обувными коробками и пакетом с ёлочными игрушками. Слышал всё и то, как он кричит, как она молчит, как в раковину падает тарелка. Или чашка. Потом звук пощёчины. Или хлопок ладонью по столу. А может, это кастрюля упала? Я не знал. Но знал, что это больно.

Я сидел в шкафу и дышал в варежку. Так, чтобы не слышно. Чтобы не мешать. Чтобы исчезнуть.

А потом стало тихо. Я не знал – можно ли выходить. Вдруг он ещё злой? Я подождал. А потом дверь шкафа открылась – медленно, скрипя. Это была мама. На лице – красное пятно, глаза – как лужи после дождя. Она не плакала. Уже нет.

– Стасик… ты что тут? – прошептала она.

Я не ответил. Только потянулся к ней. Обнял. Молча. Она обняла в ответ, сильно, почти до боли. Мне казалось, что если мы вот так будем сидеть ещё чуть-чуть, всё закончится. Всё уйдёт.

Но в коридоре снова заскрипели половицы – папа вернулся за сигаретами. Мама резко отпрянула, выпрямилась, улыбнулась так, как будто ничего не случилось. Как будто мы играли в прятки, и я просто плохо спрятался.

– Иди в комнату, – тихо сказала она.

Я пошёл. Машинку убрал. Остался только страх – как пятно на ковре, которое ничем не вывести. Внутри что-то шевелилось. Оно было похоже на маленького мальчика, который орёт беззвучно в варежку, в шкафу, и никто его не слышит. Даже мама.

На следующий день в садике я нарисовал дом. В доме был шкаф. В шкафу – человечек с глазами-кнопками. Воспитательница спросила, что это.

– Это… пряталка, – сказал я.

– От кого?

Я пожал плечами.

Но внутри знал. Очень хорошо знал.

Я заболел. Не просто кашель – всё сразу: сопли, голова тяжёлая, как будто туда насыпали гвоздей, глаза слезятся. Мама трогает лоб и говорит: «Горячий. Ложись». Я рад. Не потому что болеть весело. А потому что папа на работе, а мама рядом. И когда она рядом – я почти живу в другом доме. Где не кричат.

Она стелет на диване, приносит чай с лимоном, гладит по голове, пока я дремлю. У неё мягкие руки. Они пахнут вареньем и лекарством. И ещё её любимым кремом, от которого даже воздух в комнате становится тёплым. Я болею, и у меня почти праздник.

Вечером она вызывает врача. Я боюсь, что он будет злой, как папа. Или строгий, как медсестра, которая делает уколы и не улыбается. Но приходит дедушка. В голубом халате. С сумкой, как у волшебника. Он садится рядом, просит меня открыть рот, светит фонариком – и мне не больно. Слушает грудь, шутит: «Ого, как у тебя мотор гудит! Ты что, самолёт?» Я смеюсь. И мама смеётся. Впервые за много дней.

– У него вирус, – говорит он маме. – Покой, питьё, любовь. И никаких стрессов.

– Стрессы… – мама усмехается, будто сама себе. – Как будто это очень смешное слово.

Врач смотрит на неё чуть дольше, чем надо. Взгляд у него – как у Ирины Анатольевны в садике, когда кто-то дерётся. Он молчит, а потом неожиданно говорит:

– Женщина, вы тоже не болейте. У вас один пациент – но это надолго. Себя беречь нужно, ясно?

Мама кивает. И вдруг я вижу – она почти заплакала. Совсем чуть-чуть. Губы дрогнули. Но она держится. Улыбается. А когда он уходит, долго стоит в коридоре, прижавшись лбом к дверному косяку. Потом оборачивается и говорит:

– У нас с тобой сегодня пижамная вечеринка. Я варю какао. Ты будешь капитаном, а я – матросом.

Мы пили какао из больших чашек, завёрнутые в плед. Смотрели мультики. А потом я задремал у неё на коленях, а она пела мне что-то тихое. Про птичку, которая ищет своё гнездо.