Оно было так прекрасно и тепло, как детское счастье в своей простоте и искренности. Как вдохновение, что приходит к художнику и которое тот не может скрыть в своих светящихся глазах. Это нежное, словно лепесток сакуры, и в то же время доброе, как дружеская улыбка, оно-то и приходило в голову, впитывалось в мысли Господина Какискряга ещё за чашкой чая.

Гроза уже подошла совсем близко, и казалось, она вот-вот отворит окно. Совершенно отстранившись от всего вокруг, Господин Какискряг подошёл к сохнущему на вешалке пиджаку и, достав оттуда свою порцию Зависти, подошёл к столику, что стоял рядом с кроватью. Он сел на неё, я бы даже сказал, рухнул, как если бы вернулся после нескольких часов беспрестанной работы. Столик, весь покрытый пылью, был пуст. Ничего не стояло на нём, кроме маленькой фотографии размером с ладонь. Её-то Господин Какискряг и взял в руки, а затем опустил между ног и ещё долгое время смотрел, ничего не говоря и даже не думая. Он только любовался ею: её узорчатой рамочкой, сделанной из дерева специально под стать фотографии. Любовался он и красотой, и качеством, с которым была она распечатана, а главное – той прекрасной женщиной, которая смотрела прямо на Какискряга и улыбалась своей нежной и живой улыбкой.

«Дорогая! Ты просто великолепна на этой фотографии! Смотри», – всплыло воспоминание, как вспышка, в голове Какискряга. Как сейчас он видел себя ещё молодым и полным сил, подбегающим к такой же прекрасной и жизнерадостной женщине, которая всё это время ему позировала.

– Правда? – она слегка нагнулась, чтобы посмотреть.

– Прямо как живая! – подбежал Господин Какискряг, чтобы показать, что получилось. – А после обработки выйдет ещё лучше.

На чёрно-белую фотографию упала капля, но не дождя, как можно было подумать изначально. Капля эта была слезинкой, которая скатилась быстрее всех остальных по лицу Господина Какискряга. Но через несколько секунд скатилась уже другая и упала прямо на уголок фотографии, где блестела чёрная ленточка.

– Скажите, доктор, она поправится? – вспыхнуло, как молния, воспоминание. – Ей ещё можно помочь?! – Господин Какискряг схватил врача за руку, словно тот, подобно Богу, мог в сию же минуту спасти её, словно все эти мольбы хоть как-то облегчали ему работу, особенно когда таких посетителей было много.

Но как бы это ни надоедало уставшему от работы врачу, Господина Какискряга это поведение не оставляло:

– Нужны деньги?! Я найду! Сколько нужно? Вы скажите, я сразу же! Сразу! – опять ухватился Какискряг за руки врача, но на этот раз врач их отдёрнул, а перед уходом только сказал сухо:

– Мы сделаем всё возможное, господин. Большего обещать не можем.

С этими словами врач удалился, а Господин Какискряг – уставший, с синяками под глазами, с покрасневшими от слёз веками – стоял посреди коридора больницы совсем один, и только отдаляющийся врач нарушал наполнявшую коридор тишину.

Тут Господин Какискряг закрыл своей иссохшейся тоненькой ручкой фотографию, чтобы хоть мгновение не вспоминать о ней. Но память не знает пощады, и вновь всплыла сцена в голове, но совершенно бессловесная: он отрывает свою руку от холодной белой женской руки, вид на прекрасную обрывается чёрной крышкой гроба, которую кладут трое мужчин. Кто-то что-то сказал на фоне, а кто-то зашептался, но всё это другое, глупое какое-то и дурацкое по сущности своей. Господин Какискряг шёл за гробом и, не поднимая головы, думал о чём-то обрывочном и самому ему непонятном. Он простился с умершей, стоя у ямы, которую только начали засыпать всё те же мужики. Тут кто-то проехал мимо и сильно засигналил другому, чем вызвал сильный испуг у Какискряга, что он даже вздрогнул: