Дождь превратился в ливень, и от грозы, пусть всё ещё вдалеке, но уже слышался гром. Если бы кто-нибудь по случайности или по ошибке купил бы у Мистера Баббингтона любознательность, то увидел бы, как в этот момент молния освещает своей вспышкой всю округу. Эта неудачная покупка обратила бы его взор на фиолетовые тучи, что в мерцании окрашивались в розовые, белые, синие и голубые цвета. Увидел бы, как птицы, спрятавшись между веток деревьев, выглядывают своими маленькими клювиками и, боясь грозы, тем не менее смотрят на неё и восхищаются красотой, пастозностью, силой и предвестием свежего и прекрасного утра. И если бы Мистер Баббингтон допустил такую оплошность, то, может быть, (упаси же чёрт!) даже потерял бы клиента! Ведь любознательные несчастий не видают, а значит, и грехи покупать не станут!

Что же до Моти – он зажёг свечку, что стояла на блюдце в углу, и, подойдя к маленькой электрической печке, которую зажигал от найденного в хламе электрогенератора, поставил на неё кастрюльку с набранной от дождя водой и высыпал туда собранные в кубик макароны.

«О чём думал тот, кто выбросил этот электрогенератор? – не переставал восхищаться своей недавней находкой Моти. – Ему ведь нужно было заменить всего один перегоревший проводок!»

И правда, видимо, кто-то очень ленивый сделал это, не подумав. Но это и не важно. Важно лишь, что сам Моти ленивым никогда не был, и, думаю, что ты, дорогой читатель, уже это понял. Коробка для жизни – самое малое, что мог делать Моти своими руками. Сколько он себя помнил, всегда у него что-то получалось создавать: то рисунок нарисует, то из бруска скульптурку сделает, то из найденных деталей фонарик склеит, то украдёт краску и вымажет свой дом-коробку в цвета радуги. Цвета эти, конечно, сильно выбивались на фоне серых домов, поэтому никому не нравились, а если кто-то и терпел, то остальные даже злились, что все эти цвета радужные не должны уродовать прекрасные серые высотки города N.

Так и оставался Моти наедине с собой, думая, что же он будет делать дальше. Ливень усилился, и своими потоками капель загромождал вид на старое, почти заброшенное здание. Оно всё, такое же серое и тёмное от дождя, было пустым и безлюдным. Давно уже о нём никто не думал, да и не жил, кроме одного человека…

Господин Какискряг жил в старой обсерватории, которая находилась в центре города N и на которую можно было посмотреть с любого места, да и на любое место можно было бы посмотреть с неё. Старое здание было построено специально для обсерватории и напоминало собой большую вертикальную коробку с куполом наверху. Несмотря на опустевшие со временем этажи, в которых когда-то жили и работали люди, сейчас эта обсерватория была пуста. Лишь Господин Какискряг, уже давно победивший Суд, который хотел её снести, остался жить в этой заброшенной многоэтажке. Именно в куполе наверху и жил Господин Какискряг, и, если бы у него не было привычки собирать всякое барахло и складывать вдоль стен, может быть, он до сих пор мог бы наблюдать за прекрасным пейзажем, который открывался со всех сторон, стоило только нажать на кнопку и открыть крышу.

Несмотря на то что крышу он никогда не открывал и на пейзажи не смотрел, по какой-то неведомой для себя причине это место значило для Господина Какискряга очень много. Что-то заставляло его всё время возвращаться сюда ещё тогда, когда он был молод, но обсерватория уже перестала работать. Возвращался он и когда здесь осталось жить в соседнем подъезде всего три человека, а это уже, дорогой читатель, лет через десять, не меньше. И если бы в обсерватории был фотограф, который беспрестанно фотографировал Господина Какискряга каждый раз, когда тот приходил сюда, то этот фотограф смог бы сложить целый альбом жизни старика, где, словно по кадрам, видно, как он сидит, смотрит в окно в одном и том же положении и почти не меняется. Только волосы с каждым кадром становятся всё седее и седее, свежие и наполненные жизнью черты лица – обветшалыми и наполненными какой-то непонятной для остальных грустью. Уголки рта опускались, образуя дугу, словно радугу, но только наполненную печалью и усталостью. Даже пиджак, так хорошо сидевший на нём в молодости, стал изнашиваться, и к моменту, когда Господин Какискряг стал полноправно называться «стариком», был уже весь потрёпан и изношен до дыр.