«Видишь ли, доченька, я должна лечь в больницу. Ненадолго, – успокоила испугавшуюся дочку мать. – Скоро выпишусь, и тогда…»

Выписалась не так уж скоро, а через неделю легла опять.

Лето заканчивалось, наступил новый учебный год. Мать, выписавшись в очередной раз из больницы, подозвала ее к себе и, усадив на колени, сказала: «Знаешь, дочка, давай поедем к морю через годик, а? Уже вчетвером: папа, я, ты и твой маленький брат. Да, у тебя скоро появится братик, Николай Николаевич. Ты его полюбишь, я знаю».

Брата она полюбила тут же. Мама давала ей послушать, как он дрыгает ножками в ее животе и поет песенки. Ники их слышала, честное слово.

Она давала брату разные имена. Ведь «Николай Николаевич» – это по-взрослому. А Ники-Ники ему очень даже подойдет. Как песенка: Ники-Ники, тики-тики. Вместе с бабушкой Ульяной, мамой ее мамы, покупали всякие погремушки и считали дни: когда маленький Ник приедет из больницы, вместе с мамой.

Но они не приехали. Мама умерла при родах, а мальчик – через день после нее. Детская коляска, купленная отцом для будущего новорожденного, так и осталась нетронутой.

Отец запил, месяц не выходил из своей комнаты. Потом исчез. Навсегда. Ульяна Ильинична слегла с инсультом, парализовавшим ее правую руку. «Лучше бы левую, – сокрушалась бабушка. – Как я мелом по доске водить буду?»

Когда поправилась, стала и за маму, и за папу для осиротевшей девочки. К преподаванию больше не вернулась. «Англичане не простят мне отступничества», – шутила невесело.

Николь, так и не увидевшая своего брата, возненавидела и собственное имя, и знаменитую актрису, в честь которой ее назвали. Объявила, что теперь ее следует называть Ники. На «Николь» не реагировала. «Мне бы следовало родиться мальчишкой. Я бы им показала!»

«Бабушка, где же папа?» – допрашивала она Ульяну Ильиничну. «В какой-нибудь подворотне. Или в канаве валяется, – зло отвечала бабушка, не сумевшая простить зятю смерти дочери. – А может, околел от перепоя». – «Нет, неправда! Он жив, жив! Я знаю».

С несвойственной ей жестокостью Ульяна Ильинична продолжала обличать зятя: «Предатель! Предал нас – меня и тебя, свою дочь». Ники кричала: «Нет!» – «Да, – твердила бабушка. – Легче всего: залить глаза и исчезнуть. Снять с себя ответственность. А вот продолжать жить… Предатель!» – «Нет, нет, нет!»

Отец с детства внушал дочери: «Предательство – это страшно. А предательство друзей и близких – страшно вдвойне». Ники боялась этого слова: про Иуду она сама читала. Нет, отец – не предатель. Он не мог. Просто не сумел бы. А то, что исчез, – не его вина. Значит, что-то случилось. Что-то сверхсерьезное. Неподвластное.

Ники продолжала поиски. Настойчиво, с недетским упорством обследовала одну подворотню за другой, заглядывала во все наличные канавы, наведывалась в ночлежки. Но отца нигде не было. Интересно, узнала бы она его сейчас, после стольких лет? Скажем, в бомже, которого она чуть не переехала вчера вечером? В грязном, вонючем получеловеке без лица и имени? Конечно, узнала бы, почувствовала. А что до грязи – отмыла бы, отогрела, откормила. Только бы найти! Только был бы жив!..

Сомкнула крепко-крепко глаза – аж веки заболели. Надо спать. Каждую ночь ее навещал отец. Неизменно веселый, молодой. И без очков, которые он стал носить незадолго до трагедии.

Но в тяжелом, сковавшем под утро сне к Ники впервые пришел не отец, а ее вчерашний пассажир, Дидков. Он взял ее за руку и повел в Останкино, в студию записи телепередачи «Найти человека». Проинструктировал, как себя вести, что говорить, что показывать. Когда телеоператор навел на нее камеру, сказала, держа перед собой портрет отца: «Ищу отца Волкова Николая Николаевича. Исчез в 1987 году. Глаза голубые, волосы светлые, нос прямой, родинка над…» – все, как учил Дидков.