Метро плавно скользило по рельсам, давно миновав час пик. Виктория сидела у окна, уткнувшись в экран планшета – на нем громоздились PDF-ки научных статей. В ушах тихо играл инструментальный джаз, когда внезапно зазвонил телефон.

– Вика, ну что? Как твоя конференция? – голос подруги Евгении пробивался сквозь шум туннеля.

Виктория прижала телефон к уху:– В целом нормально… – она поморщилась, связь то и дело прерывалась. – Слушай, я в метро, тут обрывает. Давай вечером в кафе у ТЦ? Обсудим всё.

– А, хорошо! – Евгения явно улыбнулась. – Тогда в семь?

– Да, – кивнула Виктория, хотя подруга этого не видела.

Виктория закрыла за собой дверь, прислонившись спиной к прохладной поверхности.

– «Привет, солнышко», – мама крикнула из гостиной.

Девушка, сняла и повесила пальто, направилась в гостинную. Там мама, устроившись в кресле с потрепанным томиком Чехова, подняла глаза, улыбнулась и в этом жесте было столько тепла, что Виктория невольно расслабила плечи.

Сестры не было – уроки, кружки, подростковая суета.

«Получила Грант», – выдохнула она. Мама замерла, потом встала так резко, что книга соскользнула на пол. Объятия, смех, слезы. «Грант? Правда?» – переспросила мама, и Виктория кивнула, пряча лицо в ее вязаный кардиган. Не сказала о Миронове. Не сейчас.

На обед – гречневая каша с рубленной говядиной под соусом, их семейный рецепт – «Сегодня у Петрова операция на почке, а он все шутит, что после наркоза споет нам арию из «Травиаты», – смеялась она, и Виктория представляла усатого сантехника в операционной, размахивающего скальпелем вместо дирижерской палочки.

Работа главной медсестрой оставляла отпечаток: в маминых историях всегда находилось место и драме, и абсурду. Как в тот раз, когда пациент-пенсионер притащил в палату ручного ворона – «для моральной поддержки», а потом птица устроила погром в ординаторской, выклевав половину булочек из столовой. «Представляешь, он сидит на люстре, каркает, а мы с хирургом ловим его полотенцем! – всплескивала руками мама. – А Петров, между прочим, еще и подбадривал: «Может, и его на операцию?»

Виктория слушала, завороженная. Мама, обычно такая сдержанная и строгая, в эти моменты превращалась в сказочницу, раскрашивающую серые стены больницы в веселые тона. Вот история о студенте-медике, который перепутал пробирки и вместо анализа принес в палату йогурт. Или о том, как в ночную смену вся бригада танцевала под радио в пустом коридоре, пока не загорелась сигнализация. «Это не сигнал тревоги, это наш саундтрек!» – кричала тогда мама, заглушая вой сирен.

Но за каждой шуткой пряталась тень. Иногда, замолкая на полуслове, мама стирала невидимую морщину со лба: «А вчера девочку привезли… Лет пяти. С игрушкой в руке». И Виктория замечала, как дрожит её чашка с чаем – мама никогда не дополняла такие истории, словно оставляла их за кадром. Зато потом, будто компенсируя грусть, рассказывала, как пациент спел свою арию, хоть и хрипло, под капельницей. «Сказал, что это его дебют в «Ла Скала». Мы аплодировали, а анестезиолог даже слезу утерла».

Виктория понимала: мамины истории – не просто байки. Это способ переплавить боль, страх и усталость во что-то яркое, живое. Как тот ворон, который, оказывается, до сих пор наведывается в больницу – сидит на подоконнике и требует булочку. «Наверное, он наш талисман, – улыбалась мама. – Напоминает, что даже здесь можно найти повод посмеяться. Или спеть оперу».

Маме уже было пора собираться на ночную смену…

«Не забудь стетоскоп», – напомнила Виктория, складывая в сумку мамы пачку одноразовых перчаток. Провожала до двери.