— Элис, я же говорил, что тебе нельзя сюда приезжать, — и явно пытается от неё избавиться как можно скорее, потому что со спины он не очень-то напоминает мне пылкого влюблённого, бросающегося в объятия своей подруги.

— Ты сам виноват, Ромео, — и я морщусь от одного этого пошлого имени. Интересно, как он такой брутальный и гордый позволяет этой бабёнке держать себя за какую-то комнатную собачонку? Или кобелька? Я опять сама себе зажимаю рот, чтобы не прыснуть от смеха, пока Алиса встаёт перед своим любовником в позу и начинает щебетать ему: — Ты не отвечал на мои звонки и сообщения. Что я должна была думать?! После того, как мы так прекрасно провели выходные на Крите! — и мне хочется крикнуть ей прямо в щель между дверями шкафа, в котором меня заперли: «Что он просто жиголо! Которому нужны были только твои бабки! Он нас всех поимел, крошка!» Но не делаю этого, а про себя отмечаю, что у моего свежеиспечённого дружка, по крайней мере, есть шенген, что означает, что он спокойно может по нему выехать в Европу.

— Элис, детка, мне тоже было хорошо с тобой, — таким мягким и проникновенным голосом вдруг отвечает ей Ромео, что я от удивления чуть не встаю на ноги, и с благодарностью думаю о том, что дверцы заперты, и я не могу вывалиться из шкафа на пол.

— Мне так тебя не хватает, — чуть ли не рыдает уже эта великовозрастная девица, а Рома, утешает её, приговаривая:

— Я знаю, детка, знаю. Я тоже безумно по тебе скучаю. Но ты же понимаешь, что нам нельзя быть вместе… Ты не можешь здесь оставаться, давай ты сейчас уйдёшь, а вечером мы с тобой встретимся в нашем месте.

Мне со своего наблюдательного поста так и хочется крикнуть: «Браво, Ромашка! Давай, спроваживай её поскорее!», и я уже жду не дождусь, когда же, наконец-то, эта влюблённая Джульетта свалит, и меня выпустят из моей деревянной темницы, как вдруг у меня тренькает телефон в кармане, и я, мгновенно похолодев от страха и покрывшись испариной, трясущимися руками успеваю вытащить его и нажать на кнопку mute. Но чуткое ухо женщины уже уловило непривычный звук, и она спрашивает с тревогой:

— Что это было, Ромео? — на что он, к моему восхищению, даже не опускается до объяснений и каких-то жалких оправданий, а, проигнорировав её вопрос, говорит:

— Ты чудесно пахнешь сегодня, Элис. Что это? Корица, цедра горького апельсина и розмарин… И ещё этот запах… Твой запах… — и теперь я точно знаю, что он это говорит всем своим женщинам!

И не давая ей опомниться, он ведёт её за собой к массивной деревянной кровати, возвышающейся здесь как ложе какого-то средневекового рыцаря в замке.

Он что, собирается заниматься с ней сексом, или любовью – что там у них, прямо у меня на глазах? Хотя ему точно не привыкать, с его-то выступлениями на сцене с микрофоном наперевес… Но я не думаю, что эта нарядная Элис подозревает о том, что у них сегодня есть зрители, точнее, одна зрительница в шкафу. Прямо настоящее парижское пип-шоу, — решаю я про себя, прильнув глазом ещё ближе к замочной скважине.

Тем временем Рома садится на край широкой кровати под балдахином, какие я видела в Юсуповском дворце в Питере, и откидывается немного назад, разглядывая свою ненаглядную Алису, которая стоит и мнётся перед ним, как девственница в первую брачную ночь перед своим бароном.

— Ты такая красивая сегодня, — тихо произносит он своим медовым тягучим баритоном, и даже я, сидя в своём шкафу, чувствую, как у меня по загривку бегут мелкие мурашки от тембра его голоса. Представляю, как это действует сейчас на разомлевшую от желания и любви Элис, прибежавшую к мальчишке, которому, возможно, она годится в матери. Наплевав на все запреты и условности. И совсем не похоже, что она накачана какими-то веществами, как я вчера…