Сделав паузу, он поднес к губам небольшой изящный бокал, стоявший перед ним на столе. Надо же: похоже, бренди, причем неплохой!

– И охотно позволил бы Склеродерме выкрасить меня синькой и проволочь в таком виде из конца в конец Аламеды, только б вернуть к жизни мать, – закончил он.

– А я родной матери не знал никогда. Мне мать заменила майтера Мята, – признался Чистик. – Я ее так и звал, матушкой: она позволяла, если мы оставались одни. Года два, наверное, так перед самим собой притворялся… она тебе не рассказывала?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Впрочем, – добавил он, – майтера Мята вроде бы говорила нечто в подобном роде… но, боюсь, я не уделил ее словам особого внимания.

– А вообще нами, мальчишками, Старик занимался сам. В строгости нас воспитывал и, по-моему, правильно делал. Уж я-то знаю: сколько перевидал тех, кого в детстве баловали…

– Не сомневаюсь.

– Случается, думаю про себя: надо бы, надо бы ножом ее, чтоб и ее, и разговоры ее выкинуть из головы, понимаешь?

Шелк молча кивнул, хотя и сомневался, что крепкий, плечистый малый, сидящий напротив, разглядит кивок.

– По-моему, даже лучше, чем ты. А еще точно знаю, что на самом деле ты ее пальцем не тронешь – или же если и пойдешь на убийство, то не по сей причине. Конечно, я не прожил и половины лет, прожитых патерой Щукой, и не наделен хотя бы десятой долей его мудрости, но это знаю наверняка.

– Хм… а вот я бы не поручился.

Однако Шелк промолчал, не сводя глаз с бледного, расплывчатого пятна – с лица Чистика над столом. На миг ему почудилось, что невидимое, призрачное лицо собеседника вытягивается в длину, будто медвежья или волчья морда.

«Пожалуй, этот человек назван Чистиком не с рождения, – подумал он. – Скорее он выбрал себе имя сам».

С этими мыслями он представил себе майтеру Мяту, ведущую маленького Чистика в класс на цепочке, а после – майтеру Розу, предрекающую майтере Мяте, что Чистик, выросши, явится за ее жизнью… и сделал еще глоток, дабы выкинуть этакие фантазии из головы. Скорее всего, Чистиком его назвала мать: ведь маленькие чистики с озера Лимна не умеют летать, и потому матери нередко называют так сыновей в надежде, что те никогда в жизни их не покинут… однако мать Чистика, очевидно, умерла, когда он был совсем мал.

– Что ж, ладно, однако не здесь же, – решил Чистик, пристукнув по столу кулаком, отчего стол чудом не опрокинулся. – Приду послезавтра, в сциллицу, тогда меня и исповедуешь. Идет?

– Нет, сын мой, – отвечал Шелк, – сделать это необходимо сегодня же.

– Неужто не веришь?..

– Боюсь, я недостаточно определенно выразился, – перебил его Шелк. – Пришел я вовсе не с тем, чтоб исповедовать тебя, хотя, если пожелаешь, с радостью приму твою исповедь и, безусловно, очень обрадую майтеру Мяту, сообщив ей о сем. Однако сегодня вечером ты, Чистик, должен принять исповедь от меня, и как можно скорее. За этим я и искал тебя. Вот только место здесь – тут ты прав – совершенно неподходящее. Надо бы подыскать другое, подальше от лишних ушей.

– Но я… я ж не могу!

– Можешь, сын мой, – негромко, но твердо возразил Шелк. – Можешь и, надеюсь, не откажешь мне в этой просьбе. Тебя ведь учила майтера Мята, а уж она-то должна была объяснить: именем богов отпустить грехи человеку, коему грозит скорая гибель, вправе любой, кто сам не погряз в грехе безвозвратно.

– Если ты, патера, думаешь, что я или вот он, Кошак, решил тебя погубить…

Шелк покачал головой:

– Терпение. Вот переберемся туда, где поменьше лишних ушей, и я все объясню.

– Патера Щука меня однажды исповедовал. Майтера Мята пристала, как с ножом к горлу, я в конце концов и сказал: ладно, пускай. И выложил ему кучу всякого, чего не следовало.