– Щель мою вылижи, удоглотка! – визжала какая-то женщина.

– Так ты, милочка, задери подол – может, и вылижет, – посоветовал другой голос, мужской.

Язык говорящего изрядно заплетался от выпитого, однако, судя по пришепетывающей скороговорке, скверное пиво он отполировал охряным порошком, называемым «ржавью».

Зал задрожал от дружного хохота. Кто-то пинком опрокинул стол. Глухому удару вторил звон бьющегося стекла.

– Эй! А ну, ТИ-ХА!

Сквозь толпу быстро, однако без видимой спешки, помахивая старой битой для кегельбана, протолкался рослый, плечистый человек с устрашающими шрамами на лице.

– Ты! Вон отсюдова, ЖИ-ВА!

Толпа зевак расступилась, пропуская к дверям двух женщин с растрепанными волосами, в засаленных платьях.

– А эта что?! – воспротивилась одна из них.

– И эта вон! Обе вон!

Умело ухватив спорщицу за ворот, изуродованный шрамами здоровяк едва ли не с нежностью стукнул ее битой по темечку и сильным толчком отправил к двери.

Один из зевак, шагнув вперед, вскинул ладонь и кивнул в сторону второй из возмутительниц спокойствия, еле-еле державшейся на ногах.

– И эту тоже, – твердо сказал ее заступнику человек с битой.

Заступник перебравшей скандалистки отрицательно покачал головой.

– Эту тоже! И тебя заодно! – прорычал здоровяк, превосходивший противника в росте на целую голову. – Вон отсюдова!

Блеснула сталь, мелькнула в воздухе бита, и Шелку впервые в жизни довелось услышать собственными ушами тошнотворный хруст треснувшей кости. За хрустом немедля последовал негромкий, резкий, вроде щелчка детского кнутика, хлопок иглострела, затем иглострел (видно, тот самый, только что выпустивший заряд) взлетел к потолку, а один из зевак, качнувшись вперед, ничком рухнул на пол.

Шелк без раздумий бросился к упавшему, опустился возле него на колени, взмахнул сложенными вдвое четками и раз, и другой, вычертив в воздухе знак сложения.

– Властью мне данной ныне прощаю и разрешаю тебя, сын мой, от всех грехов. Вспомни же слова Паса…

– Он же не помер, олух! Ты что, авгур? – подал голос здоровяк со шрамами на лице.

Правое плечо его кровоточило: кровь темной струйкой текла из-под засаленной тряпки, которой он изо всех сил зажимал рану.

– Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Всевеликого Паса, во имя Божественной Эхидны, во имя Сциллы-Испепелительницы, во имя…

– Уберите его отсюда! – рявкнул кто-то поблизости.

Кто имелся в виду, убитый или он сам, Шелк понять не сумел. Покойник истекал кровью вовсе не так обильно, как здоровяк: подумаешь, тонкая, невзрачная струйка из ранки в правом виске! Однако в том, что он мертв, сомнений не оставалось. Нараспев читая Прощальную Формулу, покачивая над телом четками, Шелк щупал левой рукой запястье упавшего и пульса не находил.

– Дружки о нем позаботятся, патера. Все с ним будет в порядке.

Двое друзей убитого уже подхватили его за ноги.

– …во имя Могучей Сфинги и всех низших богов.

На низших богах Шелк слегка запнулся. Дальнейшему в Формуле места не было, но что понимают эти люди? Не все ли им равно?

– Еще же прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Иносущего, каких бы зол ни натворил ты, сын мой, при жизни, – добавил он шепотом, прежде чем встать с колен.

К этому времени таверна почти опустела. Оглоушенный кегельной битой застонал, заворочался на полу. Изрядно хмельная женщина опустилась возле него на колени, совсем как Шелк над убитым, но даже на коленях заметно пошатывалась, опиралась ладонью о грязный пол. От иглострела, взлетевшего к потолку, и от ножа, выхваченного пострадавшим, не осталось даже помину.

– «Красного ярлыка» хочешь, патера?