– Еще я ограбил пару дюжин особняков наверху, на Палатине. Вот вспоминаю сколько, – пояснил Чистик. – Про двадцать-то помню наверняка, но, может, и больше. А еще женщину избил. Девчонку по имени…

– Имя мне ни к чему, Чистик. Можно и без него.

– Скверно, словом, избил. Шикарную брошку ей отдал, а она решила еще что-нибудь у меня выманить. Ну, я не сдержался и врезал. Губу ей расквасил. Она в крик. Тогда я ей еще разок приложил, да так, что она на ногах не устояла. Говорит, неделю потом работать не могла. Пожалуй, не стоило ее так, патера.

– Это уж точно, – подтвердил Шелк.

– Вообще, она лучше многих – рослая, в теле, миловидная… понимаешь, о чем я, патера? Потому я ей брошку и подарил. Но когда она вдруг кобениться начала: мало-де…

– Понимаю.

– Хотел еще с ноги добавить. Сдержался, конечно, а кабы добавил, наверное, до смерти бы зашиб. Мужика одного, было дело, пинком прикончил… однако об этом я патере Щуке уже рассказывал.

Шелк, кивнув, с трудом оторвал взгляд от тяжелых башмаков Чистика.

– Если патера отпустил тебе этот грех, рассказывать о нем заново ни к чему, ну а проявив сдержанность, не ударив ногой ту злосчастную девицу, ты, безусловно, заслужил благосклонность богов – особенно Сциллы с сестрами.

Чистик тяжко вздохнул.

– Тогда это, патера, все, что я успел натворить с того, прошлого раза. Подломил пару дюжин особняков да задал трепку Синели. Я б и не тронул ее, патера, если б не понял, что ей на ржавь деньги нужны… ну, наверное, не тронул бы, да.

– Грабить особняки – тоже грех, Чистик, и ты прекрасно сие понимаешь, иначе не рассказал бы мне об ограблениях. Грешно это, а ведь когда ты вламываешься в чужой дом, тебя легко могут убить, и в таком случае ты умрешь, не успев очиститься от греха, вот что самое скверное! Знаешь что: обещай-ка мне подыскать другое, более достойное ремесло. Обещаешь, Чистик? Дашь слово?

– Хорошо, патера. Клянусь, подыщу. Да уже начал подыскивать. Ну, понимаешь: купи дешево, продай с выгодой… как-то вроде того.

Чем он собрался торговать и как товар попадает к его поставщикам, Шелк почел за лучшее не расспрашивать.

– И об избитой тобой девице, Чистик. Говоришь, она ржавью не брезгует? Следует ли из этого, что сия девица не отличается нравственностью?

– Девчонка как девчонка, патера, ничуть не хуже кучи других. У Орхидеи обретается.

Шелк закивал в ответ собственным мыслям.

– У Орхидеи… то есть в заведении известного сорта?

– Что ты, патера, – в одном из лучших! Там ни драк, ни других безобразий не допускают, во всем чистота и порядок… а некоторые из девчонок от Орхидеи даже наверх, на холм, перебрались.

– И тем не менее не стоит тебе, Чистик, ходить по заведениям подобного рода. Ты ведь силен, крепок, и собой недурен, и даже получил некоторое образование, а стало быть, без труда подыщешь вполне достойную девушку, а знакомство с достойной девушкой, вне всяких сомнений, изменит твою жизнь к лучшему.

Коленопреклоненный Чистик слегка встрепенулся, и Шелк почуял, что исповедуемый поднял взгляд на него, хотя сам ни на миг не позволил себе отвести глаз от лубочного образа Сциллы.

– То есть из тех, кто ходит к тебе на исповеди, патера? Нет, знаешь ли, не стоит этим девицам с таким, как я, связываться. Ты сам бы такой сказал: она-де кого получше заслуживает… сказал бы, лохмать ее бабушку, точно сказал бы!

Казалось, в этот миг на плечи Шелка разом легла, навалилась вся глупость, вся несправедливость, вся слепая, бездумная кривда круговорота.

– Поверь мне, Чистик: многим из этих девушек суждено выйти замуж за людей гораздо, гораздо хуже, чем ты, – с глубоким вздохом возразил он. – Ну а во искупление содеянного тобою зла повинен ты до сего же часа завтрашнего дня совершить три благих деяния, три поступка, заслуживающих похвалы. Помнишь ли ты, в чем суть благого деяния?