Литания Длинного Солнца Джин Вулф

Просветление застигло патеру Шелка во дворике для игры в мяч, и, разумеется, после этого жизнь его никак не могла остаться прежней. Впоследствии, по обыкновению рассказывая о нем себе самому – вполголоса, в безмолвии ночи, а также в беседе с майтерой Мрамор (она же – майтера Роза), он описывал пережитое вот как: казалось, некто, постоянно держащийся позади, стоящий, если можно так выразиться, за обоими его плечами, внезапно прервав многозначительное многолетнее молчание, заговорил, зашептал разом в оба уха. Как вспоминалось патере Шелку, старшие мальчишки снова повели в счете, Бивень, вскинув руку, подпрыгнул, потянулся за совсем несложным мячом, и…

Тут-то в ушах и зазвучал загадочный шепот, и все, что сокрыто, сделалось видимым.

Впрочем, хоть каким-то смыслом из всего этого, прежде сокрытого, обладало немногое, да и взаимной связи между его слагаемыми не чувствовалось никакой. Он, юный патера Шелк (вон та нелепая заводная кукла), взирал на открывшееся откуда-то со стороны, точно на сцену театра механических кукол, у которых в одночасье кончился завод:

– вот рослый Бивень с застывшей навеки азартной улыбкой на губах тянется за мячом…

– а вот покойный патера Щука, бормоча молитву, режет горло пятнистому кролику, приобретенному самолично, на собственные сбережения…

– и умершая женщина из отходящего от Серебристой улицы переулка, окруженная соседями по кварталу…

– и россыпи огоньков у всех под ногами, словно огни больших городов низко-низко в ночных небесах (и – о, теплая кроличья кровь, обагрившая ледяные ладони патеры Щуки)…

– и величавые здания, венчающие Палатин…

– и майтера Мрамор, играющая с девочками, а рядом – майтера Мята, жалеющая, что не осмелилась присоединиться к игре (и престарелая майтера Роза за уединенной молитвой, взывающая к Сцилле-Испепелительнице в чертогах под озером Лимна)…

– и Перышко, сбитый с ног толчком Бивня, вопреки имени грузно падающий наземь, однако застывший в полете, не успев достичь крылокаменной мостовой, изрядно выщербленной, хотя крылокамню положено бы продержаться до самого завершения круговорота…

– и Вирон, и озеро, и чахнущие на корню посевы, и иссыхающая смоковница, и распахнутый во все стороны бездонный простор небес… все это наряду со многим другим, прекрасное и отталкивающее, кроваво-красное, сочно-зеленое, лазурное, желтое, белое, бархатно-черное с примесью прочих известных красок и даже красок, вовсе ему неведомых…

Однако что это все? Пустяки! Главное – голоса, по голосу на каждое ухо (хотя патера Шелк нисколько не сомневался: их больше, гораздо больше, да вот беда, ушей у него всего пара), а прочее – балаган, бессмыслица, явленная ему в истинном виде, развернутая перед ним, дабы он осознал, сколь она драгоценна, хотя ее сверкающим механизмам требуется кое-какая наладка, причем налаживать их суждено ему, ибо ради этого он и рожден на свет.

Об остальном он порой забывал, хотя некоторое время спустя снова отчетливо вспоминал все, всю грубую правду, облаченную в ризы достоверности, однако ни на миг не забывал этих голосов (вернее, одного-единственного голоса) и слов, ими (вернее, им) сказанных; ни на миг не забывал сего горького урока, хотя раз или два пробовал, старался о нем позабыть, позабыть слова, обрушившиеся на него, пока летел наземь Перышко, бедняжка Перышко, сбитый с ног; пока с алтаря струйкой стекала горячая кроличья кровь; пока Первые Поселенцы занимали дома, приготовленные для них здесь, в привычном, издавна знакомом Вироне; в то время как жаркий ветер, рожденный где-то на той стороне круговорота, подхватил, всколыхнул лохмотья умершей, отчего та словно бы встрепенулась, пробуждаясь от сна, и дунул еще сильнее, крепче, неистовее, едва часовой механизм, в действительности не останавливавшийся ни на мгновение, вновь завертелся, возобновил ход.

– Я вас не подведу, – ответил он голосам и почувствовал, что это ложь, однако голоса приняли ответ с одобрением.

И тут…

И тут!..

Левая рука его, взмыв кверху, выхватила мяч из ладони Бивня.

Стремительный разворот, и черный мяч, пущенный патерой Шелком, пронесшись над площадкой, словно черный грач, угодил прямо в кольцо на том краю площадки. Смачно шлепнувшись о брызнувший голубоватыми искрами камень «дома», мяч отскочил назад и миновал кольцо еще раз.

Бивень бросился было наперехват, однако патера Шелк толчком отправил его наземь, вновь поймал мяч и что было сил запустил им в кольцо. Второй дубль!

Куранты счетчика прозвонили обычный победный пеан из трех нот, и под их перезвон на изношенном сером табло отразился финальный счет: тринадцать – двенадцать.

«Тринадцать – двенадцать… что ж, счет в самый раз, – подумал патера Шелк, пряча в карман штанов поданный Перышком мяч. – Для старших мальчишек проигрыш в один мяч не слишком обиден, зато младшие просто в восторге».

По крайней мере, последнее сомнений уже не вызывало. Сдержав желание цыкнуть на расшумевшихся ребятишек, патера Шелк подхватил и усадил на плечи двоих, самых крохотных.

– Возвращаемся к урокам, – объявил он. – Все возвращаемся в классы. Малая толика арифметики пойдет вам только на пользу. Перышко, будь добр, брось Ворсинке мое полотенце.

Перышко, один из старших среди младшего возраста, так и сделал, а Ворсинка, мальчуган, восседавший на правом плече патеры Шелка, сумел, хоть и не слишком ловко, подхватить полотенце, не уронив.

– Патера, – отважился подать голос Перышко, – а ведь ты сколько раз говорил: хоть какой-то урок заключен во всем на свете.

Шелк, кивнув, утер полотенцем лицо, взъерошил и без того изрядно растрепанную золотистую шевелюру. Подумать только: он удостоился прикосновения бога! Самого Иносущего – ведь Иносущий, пусть и не принадлежит к Девятерым, тоже, вне всяких сомнений, бог! Бог, ниспославший ему – ему – просветление!

– Патера?

– Я тебя слушаю, Перышко. О чем ты хочешь спросить?

Однако просветления ниспосылаются теодидактам, а он вовсе не святой-теодидакт, вовсе не ярко раскрашенный образ в златом венце на страницах Писания! Как может он сказать этим ребятишкам, что посреди игры в мяч…

– Если так, чему учит наш выигрыш?

– Что нужно держаться. Стоять до конца, – отвечал Шелк. Все его мысли по-прежнему были заняты наставлениями Иносущего.

Одна из петель калитки, ведущей во двор для игры, давным-давно треснула; двоим из мальчишек пришлось приподнять створку, чтобы со скрипом, со скрежетом распахнуть калитку. Уцелевшая петля наверняка тоже вскоре сломается, если не принять меры…

Многие теодидакты не проповедовали вообще (по крайней мере, так рассказывали в схоле). Другие проповедовали только на смертном одре, и сейчас Шелк, пожалуй, впервые понял отчего.

– Вот мы держались до самого конца, но все равно проиграли, – напомнил ему Бивень. – Ты ведь больше, тяжелее меня. Больше любого из нас.

Шелк, согласно кивнув, улыбнулся:

– Разве я говорил, что цель в одной только победе?

Бивень раскрыл было рот с намерением что-то сказать, но так и не проронил ни слова и, судя по взгляду, крепко о чем-то задумался. У калитки Шелк, спустив с плеч Королька с Ворсинкой, отер полотенцем мокрый от пота торс и сдернул с гвоздя черную нательную рубашку, снятую перед игрой. Солнечная улица тянулась параллельно солнцу, на что и указывало ее название, и в этот час жара вокруг, как обычно, царила адская. Стоило Шелку нехотя накинуть рубашку на голову, в нос шибануло запахом собственного пота.

– Вот ты, например, – заметил он, устремив взгляд на Ворсинку, – проиграл, когда Бивень отнял у тебя мяч, однако выиграл вместе со всей нашей командой. О чем это нам говорит? Чему учит?

Малыш Ворсинка смущенно потупился.

– Что выигрыш и проигрыш – еще не все, – ответил за него Перышко.